Убить стивена кинга

Ветер Андрей

Люди часто заблуждаются, утверждая, что хотят стать писателями, актёрами, телеведущими. Они путают славу с профессией, они путают известность с призванием. Они путают результат с процессом. Мечты о популярности не имеют ничего общего с мечтой о труде. Между тем, писательский труд – это ежеминутная загруженность. Профессия писателя тем и отличается, что держит мозг в постоянном напряжении, впрочем, как и любая иная творческая профессия. Всё, что происходит вокруг, заставляет писателя думать. Мозг не прекращает целенаправленную работу ни на мгновение. Любое событие становится пищей для размышления. Писательство – это состояние непрерывной работы.

Для большинства же слово «успех» является синонимом слова «богатство», поэтому, мечтая о писательстве, они мечтают на самом деле о больших деньгах, которые можно заработать, сочиняя книги. И мне хотелось бы сказать таким мечтателям, что заработать деньги гораздо проще в другой области. Литература редко приносит деньги, зато даёт в избытке даёт испить горечь разочарования. Ожидания молодых литераторов оправдываются далеко не всегда. Всё зависит от того, какие у писателя ожидания…

Что же это такое – писательство, сочинительство? «Писательство – это не работа. Писательство – это искусство», – сказала Катрин Энн

Портер. И это абсолютная истина. Только не следует путать искусство с богемной жизнью. Искусство – это труд, а богемная жизнь – бесполезное времяпровождение бездельников.

Ложась спать, я иногда не могу уснуть, потому что во мне не останавливается проигрывание сцен. Мои персонажи разговаривают во мне и не позволяют мне расслабиться. Они не просто беседуют, они оттачивают фразы. Если бы я умел, находясь в этом пограничном состоянии, записывать всё, что я слышу (хотя вряд ли это можно назвать словом «слышу»), я бы написал десятки томов. Но я не умею… Если я успеваю осознать, что вот-вот усну и утрачу навсегда то, что сейчас витает передо мной, то я поднимаюсь и в полудрёме бегу к письменному столу, чтобы наскоро записать то, чему я был свидетелем и слушателем мгновение тому назад. Воспроизвести всё дословно не получается. Я тороплюсь, поэтому получаются каракули, которые утром уже и расшифровать не всегда в состоянии, я тороплюсь и поэтому лишь помечаю мысли, а не записываю их подробно. Сцена, которая только что была ясная, красочная, рельефная, осязаемая, со всеми шорохами и запахами, теперь исчезает стремительно, как исчезают со стекла следы вашего дыхания. И я снова ложусь и снова погружаюсь в вязкость видений, не позволяющих уснуть. Должен признаться, что идеи и решения некоторых сцен, пришедшие в этом пограничном, «околосонном» состоянии – самые интересные.

Для меня материал, с которым я работаю, превращается в питательную среду, которую я сам создаю для себя. Материал понемногу перестаёт быть источником информации и перерождается в источник творчества. Холодные факты оживают, пока я копаюсь в них, обретают плоть, вздымаются вокруг меня, отделяя от сегодняшнего дня, от семьи. Они окружают, наваливаются, стискивают, поглощают. Сначала я пользуюсь ими, чтобы наполнить воображение, затем они начинают пользоваться мной, чтобы ожить внутри меня, выстроить свой мир, сделать меня частью своего мира. И только потом я получаю возможность рассказать об этом мире.

Начинающие авторы стремятся узнать «секреты» писательства. Но секретов нет. Есть схемы, по которым работают середнячки (то есть абсолютное большинство сочинителей), есть законы жанров (то есть строгие правила, по которым строится сюжет, подкладываются «обманки», подсовываются всевозможные ложные «следы» и т.д.). Но середнячки всегда работают на середнячков. И любой жанр предназначен также для усреднённого читателя, потому что жанр предполагает штампы. Об этом необходимо помнить. Научиться правилам игры для середнячков может любой. Если вас интересует это, вряд ли вы получите удовлетворение, занявшись писательством. Профессия ради ремесленничества отличается от профессии ради искусства. Ремесленником может стать каждый, также как каждый может научиться ездить на велосипеде. Но художником, умеющим рассказать так, как не умеет никто другой, становится один из тысячи, а то из десятка тысяч.

ВНУТРИ СЕБЯ

Почти каждый писатель с громким именем отличается чем-то от других. Многие по-настоящему самобытны. Но как ни странно, все они, рассказывая о своём творчестве, почему-то повторяют общеизвестные слова о законах литературы вообще, мало кто умеет открыть себя, показать свою собственную «кухню», распахнуть двери в свою творческую лабораторию. Каждый мало-мальски выделившейся автор обладает своими маленькими секретами, но похоже, боится открыть их, опасаясь, вероятно, того, что конкуренты воспользуются его советами и быстро поднимутся на ту же высоту. Или же есть иные причины?

«Я часто думал, какую интересную статью мог бы написать любой литератор, если бы он захотел, то есть если бы он смог в подробностях, шаг за шагом проследить те процессы, при которых любое его произведение достигло окончательной завершённости. Почему подобная статья никогда не была выдана в свет, решительно не могу сказать, но, быть может, пробел этот в большей степени обусловило авторское тщеславие, нежели какая-либо иная причина. Большинство литераторов, в особенности поэты, предпочитают, чтобы о них думали, будто они сочиняют в некоем порыве высокого безумия, под воздействием экстатической интуиции, и прямо-таки содрогнутся при одной мысли позволить публике заглянуть за кулисы и увидеть, как сложно и грубо работает мысль, бредущая на ощупь; увидеть, как сам автор постигает свою цель только в последний момент; как вполне созревшие плоды фантазии с отчаянием отвергаются ввиду невозможности их воплотить; как кропотливо отбирают и отбрасывают; как мучительно делают вымарки и вставки – одним словом, увидеть колёса и шестерни, механизмы для перемены декораций, стремянки и люки, петушьи перья, румяна и мушки, которые в девяноста девяти случаях из ста составляют реквизит литературного лицедея» (Эдгар По «Философия творчества»). Писатели, сочиняющие романы для массового потребителя, легко рассказывают о себе и запросто врут, стремясь выглядеть глубже и многограннее, чем они есть в действительности. Сочинители для толпы работают по кулинарной книге, а не колдуют в творческой лаборатории. У каждого самобытного автора своя творческая лаборатория. Некоторые умеют проанализировать процесс создания книги от момента зарождения замысла до его окончательного воплощения. Другие говорят об этом общими фразами. Как выстраивается сюжет, как складывается мозаика общей картины, как пробивается сквозь мусор повседневности замысел? Я осмеливаюсь утверждать, что у всех самобытных авторов в основе их творчества лежит желание создать то, чего не было раньше и чего автору, когда он был только читателем, очень не хватало в прочитанных книгах. Отсюда и появляется желание сделать своё. Сделать вопреки всем существующим правилам и требованиям издателей. Сделать то, что целиком и полностью будет соответствовать его собственным потребностям. «Что же за сила, что за непреодолимый импульс приводит писателя к его профессии? В поисках источников такого импульса нужно обратиться к одной из черт человеческой натуры, присущей всем людям… Этой чертой… является

потребность выразить в слове всякое явление жизни и тесно связанную с этим потребность выразить самого себя. Она почти физиологична, а ослабление или полное исчезновение её – что случается лишь у очень редких индивидов, – противоречит самой человеческой природе… Все люди по природе своей болтливы. Разговаривают неустанно: о своей работе, о том, что делается на белом свете, о своих близких, а больше всего о себе самих. Рассказать о себе другим – это значит выбраться из самого себя, разорвать хотя бы на краткий миг путы собственного бытия, избавиться от мучительного одиночества, в котором мы от колыбели до могилы пребываем среди наших восприятий, мыслей, снов, страданий, радостей, опасений, надежд, поделиться, наконец, с другими своей удивительностью. Да, удивительностью, ибо все люди удивительны. Все переживают поразительные приключения, в каждой душе мир преломляется в тысячецветных радугах чудесного блеска. Каждый, по крайней мере, в определённые моменты, отдаёт себе в этом отчёт, но у большинства не хватает отваги признаться в этом даже себе. Люди в огромном их большинстве – существа робкие. Иногда нужны очень сильные потрясения, мучительные или радостные, чтобы сорвать с их уст печать молчания, и тогда даже с уст самых неразговорчивых падают слова откровений… Писатель выражает всеобщее стремление, выражает себя и свой мир, и в этом он подчиняется природному импульсу человеческой натуры, а вместе с тем как бы становится выразителем тех, кто не может и не умеет высказаться сам. Склонность к самовысказыванию, свойственная всем людям, у писателя обретает особую силу, кажется, что она является необходимым приложением к его жизни и как бы усиливает её. Стремление увековечить явления в какой-то миг увенчивается небывалым триумфом: создаются новые ценности…» (Ян Парандовский «Алхимия слова»). Недавно меня поразила довольно простая мысль, высказанная Михаилом Веллером: «Экстраверт совершает подвиги и хулиганит наяву, интроверт – в мыслях и мечтах. Молодой писатель – интроверт, по преимуществу». Насколько точно подмечено: одни совершают активные поступки в мыслях, другие – наяву. Именно активные поступки, а не поступки вообще. Хулиганы и бандиты не пишут книг, в лучшем случае у них хватает терпения рассказать о чём-то журналисту, а тот превращает их рассказ в книгу. Писатель же не просто терпелив и усидчив, не просто тратит время на сочинение историй. Это не терпеливость на самом деле, а жизнь. Настоящий писатель живёт где-то «там», по другую сторону привычной большинству людей реальности. Настоящий писатель живёт внутри себя, его интровертность открывает ему потайные двери в мир, куда обыкновенный человек даже не догадывается заглянуть, а если и догадывается, то знакомство с внутренним миром похоже на мимолётность, на мелькнувшие перед глазами тени, но не на полноценную прогулку в красочную страну фантазий и уж тем более не на долгую жизнь в там. Внутренняя жизнь писателя не видна никому из посторонних. Она выплёскивается наружу и становится осязаемой тогда и только тогда, когда в привычный всем мир приходит очередная книга. Если книга достаточно глубока, читатель погружается в неё полностью. Если в книге нет ничего, кроме «беготни по сцене», то она забывается быстро. Внутренняя жизнь писателя не видна никому, но нередко она бывает настолько активная и напряжённая, что писатель заболевает от нервного истощения, потому что для него эта жизнь – не воображение, а реальность. И вот что ещё интересно: внутренняя жизнь писателя, который зачастую настолько не приспособлен к нормальной жизни, что не умеет ни вбить гвоздя в стену, ни познакомиться с женщиной, ни договориться с издателем, оказывает огромное влияние на мир читателей и даже меняет его. Не случайно Лев Толстой утверждал, что «слово – дело великое. Великое потому, что словом можно соединить людей, словом можно и разъединить их, словом служить любви, словом же можно служить вражде и ненависти». Писатель радует и отравляет своим словом. Но что ещё более удивительно: его слово, пришедшее из его внутреннего мира, питается обычной человеческой жизнью, её страстями, её запахами, её звуками. Истинный писатель вовсе не оторван от этой жизни, просто он не принимает в ней активного участия. И при этом он умудряется перестраивать её, занимаясь внутренней работой над собой. Изменить мир можно одним лишь способом – изменяя себя.

ВЫБОР

Мысленно я часто возвращаюсь к тому времени, когда я попал в разведшколу при Первом Главном Управлении КГБ. Решившись стать разведчиком, я не предполагал, что моя тяга к жизни в искусстве будет для меня главной помехой. Творческая самостоятельность, стремление к независимости, желание раскрыться, показать себя окружающему миру – всё это было не только не нужно в разведке, но даже противопоказано. Меня тянуло на искренность, а разведчику полагается быть скрытным. Он должен изображать искренность, чтобы завоёвывать доверие, но маска искренности далека от искренности. То, что впоследствии стало в моих книгах сильной стороной, в разведке было моим слабым местом, открытой мишенью, в которую мог бить любой желающий.

В мои двадцать пять лет я оставался довольно наивным. Поговорить по душам – вот что было важно. Для кого-то разговор – способ убить время, но не для меня. Беседа давала мне жизнь, потому что не было у меня иного способа показать то, чем я живу, кроме как через разговор, через долгие рассказы о моих переживаниях. В КГБ не приветствовалась ни искренность, ни какие бы то ни было записи в личном блокноте. Единственный вид писательства, который допускался – отчёт о проделанной работе. В разведке приветствуется творческий подход к делу, но это творчество ограничено строгими рамками поставленной задачи, и это творчество имеет отношение скорее к актёрству, а не к писательству.

С первых минут моей жизни в закрытой для окружающего мира разведшколе, я понял, что не пригоден для выбранной работы. А когда нас отправили в десантную дивизию, чтобы мы «понюхали пороху», я окончательно утвердился в мысли, что ошибся дверью.

Наш отряд состоял только из офицеров, большинство – капитаны, два или три майора, один из которых неоднократно ходил через турецкую границу и возвращался с ценнейшей информацией, и всего два младших лейтенанта. Один из лейтенантов – я, неопытный и далёкий от оперативной работы. Для офицеров десантной дивизии мы все были лейтенанты, хотя многие давно перевалили лейтенантский возраст. Впрочем, это не имело значения, так как погоны у нас отсутствовали, посторонние к нам не заглядывали, жили мы в отдельной казарме, в контакт мы ни с кем не вступали…