Убийца из детства

Григорьев Юрий Гаврилович

Он сел на скамейку у соседней многоэтажки, лицом к Алькиному дому. Смотрел на него, как смотрит мудрая долгожительница на умирающую ровесницу: без слез и печали, а с тихой грустью и смирением. Из транса его вывел прозвучавший едва ли не над ухом голос:

– Не спишь, милок?

Он открыл глаза. Напротив него на скамеечке сидела седая, как лунь, древняя старушка с высохшим от времени лицом.

– В окно тебя увидела, – пояснила она Журавлеву. – Смотрю, незнакомый кто-то ходит вокруг дома, – пояснила бабулька свое любопытство. – Потом вижу – внутрь зашел. Не бомж, чтобы чего-то там искать. Не хулиган

какой, чтобы пожар устроить. Долго там был. Я уже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вышел сам не свой. И сидишь тут, будто не в себе. Вышла посмотреть на тебя. Все ли с тобой ладно. Может, «скорая» тебе нужна?

– Все нормально! – улыбнулся ей Журавлев.

А сам едва не поежился под пристальным, пронизывающим взглядом глубоко посаженных глаз бабульки.

– Жил, что ли, в этом доме? – спросила старушка. – Я всех в нем знала. Сама в нем жила. Но тебя что-то не помню.

– Нет! – покачал головой Журавлев. – Я не жил здесь.

– Значит, любушка твоя здесь жила! – сказала сообразительная старушка. – Так?

– Так! – признался Журавлев. – Дом давно расселили?

– Давненько. Лет уж, почитай, семнадцать. А то и больше.

– А чего же его не сносят?

– Говорили, что отреставрируют и клуб какой-то в нем будет. Потом сказали, что нельзя реставрировать. Потом опять, что можно. Годы идут. Дом все стоит. Скоро уж сам развалится.

– А вы не помните Алю? – с надеждой в голосе спросил Журавлев. – Она в этом доме жила.

– Альку-то? – переспросила старушка. – Да как же не помню! Помню. Была здесь такая. Красавица!

Старушка прищурилась:

– Её ищешь?

– Её, – признался Журавлев.

– Любились с ней или как? – продолжила допрос бабушка.

– Влюблен был, – глухо ответил Журавлев.

– Алька еще до того, как дом расселили, из него съехала. Как замуж вышла, так сразу к мужу и съехала.

– Куда, не знаете?

– Нет, – сокрушенно покачала головой старушка. – Больше ее не видела.

– Что же она и мать не навещала? – удивился Журавлев.

– Мать-то у нее еще раньше умерла. Хорошая была женщина. Без мужа детей подняла. В гостинице она работала. От того и померла рано, что все силы на детей положила.

Старушка вздохнула. Вытерла глаза рукой.

– А брат? Брат Али тоже в этом доме жил.

– Витька исхитрился кооператив построить. Аккурат в тот год, когда мать померла.

– Понятно, – кивнул головой Журавлев.

– Говоришь, любил Альку? – продолжала допытываться старушка.

– Любил…

– А чего же не женился?

– Да вот… Так получилось.

– Жалеешь теперь?

– Поздно уже жалеть! – ответил Журавлев. – У меня семья и у нее. Дети выросли. Она, может быть, уже бабушка. Меня не сегодня завтра дедом сделают.

– Так-так, – согласно закивала старушка. – Все верно говоришь. Живешь-то где? В нашем городе? Или каком другом?

– В другом. Далеко.

– Ну вот. Далеко, а приехал. Не просто так, я думаю. А зачем?

– Повиниться перед ней хотел, – проговорил Журавлев, опустив голову. – Что обидел ее тогда. Совесть совсем замучила. Спать не дает.

– Оставь! – строго сказала старушка. – Пустое это. Жизнь, почитай, прожита. Всякая боль давно забылась. Все раны на сердце зажили. У кого рубцом, у кого жиром затянуло. Нечего

их бередить.

– Я все-таки попробую ее найти! – ответил Журавлев, поднимаясь со скамейки. – Спасибо за беседу. До свидания. Здоровья вам.

– Ступай с богом! – перекрестила его старушка.

Следующие полчаса, а может быть, и больше, Журавлев бродил по городу, безуспешно пытаясь найти в нем знакомые места. Но нашел только одно. Когда вышел к реке.

Набережная с тех пор изменилась до неузнаваемости. Полностью оделась в гранит. Опрятные дорожки, постриженные тополя. Там, где река совершает крутой поворот, Журавлев остановился как вкопанный. Здесь! Вон там, на самом краю мыса стояло кафе. Собранное на скорую руку из гофрированного, как шифер, синего пластика, круглой формы и с плоской крышей, заведение с вывеской «Кафе “Улыбка”» вошло в историю города с намертво прилипшим к нему ироничным названием «Шайба». Здесь можно было выпить кофе или пива. Но главной достопримечательностью «Шайбы» был музыкальный автомат. Бросаешь в него монетку, нажимаешь кнопку с названием выбранной песни и сквозь прозрачный колпак видишь, как механическая рука достает нужную пластинку, аккуратно кладет ее на диск, как опускается на нее звукосниматель. И заказанная песня звучит над всей набережной.

Журавлев вспомнил, как он и Алька, замерзшие до синевы, спрятались от холода в этом кафе. Как они грели покрасневшие руки о горячие чашки кофе. Крошки пирожного на губах Альки. Как она слизывала их язычком. Вспомнил песню, которую поставил для нее на автомате:

Мне казалось, что я тебя знаю,Мне казалось, я все понимаю.Почему же теперь оказалось,Что мне все это только казалось?

Журавлев вспомнил, будто это было вчера, что почувствовал в нехитрых словах песенки пророчество, и невольно посмотрел на Альку. А из автомата уже неслось:

Знаю я, что сама в том виною,Что зима мне казалась весною,Небо в тучах казалось мне чистым,А чужой человек – самым близким!

– Боже мой! – прошептал Журавлев. – Почему я выбрал тогда именно эту песню? Ведь она никогда не была слишком популярной. Как, например, «Восточная песня». Почему при этих словах посмотрел на Альку? Да еще запомнил это на всю жизнь! Неужели в ту минуту я уже знал, что мы расстанемся? Знал, но еще не осознавал?

Алька тогда не обратила внимания на жестокие слова песни. Они отогрелись, съели пирожные, допили кофе и снова вышли на мороз.

Кафе давно уже нет. И немного осталось в городе людей, которые помнят, что оно здесь было.

Журавлев прошел по набережной, сел на скамеечку лицом к реке. Широкая и неторопливая, река величественно катила покрытую лёгкой рябью воду к морю. На реке кипела жизнь. Сновали взад и вперед шустрые катера, скользили, словно водомерки, «Метеоры», важно проплывали большие, глубоко просевшие в воду сухогрузы. Справа и слева, там, где вдоль реки вытянулись бесконечной цепочкой причалы, вонзались в низкое северное небо мачты лесовозов.