Убийца, мой приятель (сборник)
Шрифт:
– Вы должны простить меня: лицо у неё останется укрытым чадрой, – проговорил турок. – Вы же знаете, как мы, на Востоке, относимся к женщинам.
Но хирург и не думал о чадре. Лежавшая больше не была для него женщиной. Это был хирургический случай. Он наклонился и тщательно осмотрел рану.
– Никаких признаков раздражения, – сказал он. – Мы могли бы отложить операцию до появления местных симптомов.
Муж, который больше не мог сдерживать волнение, вскричал, ломая себе руки:
– О! Господин, господин, не теряйте времени! Вы не знаете! Это смертельно! Я-то знаю, и уж поверьте мне: операция совершенно необходима.
– И всё же я считаю, что нужно подождать, – заметил Дуглас Стоун.
– Довольно! – воскликнул турок рассерженно. – Каждая минута дорога, и я не могу стоять здесь и безучастно смотреть, как мою жену обрекают на гибель. Мне ничего не остаётся, кроме как поблагодарить вас за визит и обратиться к другому хирургу, пока ещё не поздно.
Дуглас Стоун заколебался. Отдавать сотню фунтов крайне неприятно. Но если он откажется оперировать, деньги придётся вернуть. А если турок прав и женщина умрёт, ему трудно будет оправдываться перед коронером на дознании в случае скоропостижной смерти.
– Вы лично знакомы с действием этого яда? – спросил он.
– Да.
– И вы ручаетесь мне, что операция необходима?
– Клянусь всем, что есть для меня святого.
– Рот будет ужасно изуродован.
– Я понимаю, что это больше не будет хорошенький ротик, который так приятно целовать.
Дуглас Стоун круто повернулся к турку, готовый сурово отчитать его за жестокие слова. Но, видимо, такая уж у турка манера говорить и мыслить, а времени для препирательства нет. Дуглас Стоун достал из футляра хирургический нож, открыл его и указательным пальцем попробовал на ощупь остроту прямого лезвия. Затем он поднёс лампу ближе к изголовью. Два чёрных глаза смотрели на него через прорезь на чадре. Зрачков почти не было видно – сплошная радужная оболочка.
– Вы дали ей очень большую дозу опиума.
– Да, она получила хорошую дозу.
Он снова вгляделся в чёрные глаза, уставленные прямо на него. Они были тусклы и безжизненны, но как раз тогда, когда он рассматривал их, в их глубине вспыхнула искорка сознания. Губы у женщины дрогнули.
– Она не полностью в бессознательном состоянии.
– Так не лучше ли пустить в ход нож, пока это будет безболезненно?
Та же мысль пришла в голову и хирургу. Оттянув пораненную губу щипцами, он двумя быстрыми движениями ножа отрезал широкий треугольный кусок. Женщина со страшным булькающим криком вскочила на кушетке. Чадра свалилась с её лица. Это лицо он знал. Он узнал его, несмотря на эту безобразно выступающую верхнюю губу, несмотря на это месиво из слюны и крови. Она, продолжая кричать, всё пыталась закрыть рукой зияющий вырез. Дуглас Стоун, с ножом в одной руке и щипцами в другой, сел в изножье кушетки. Комната закружилась у него перед глазами, и он почувствовал, как что-то сдвинулось у него в голове, словно распоролся какой-то шов за ухом. Окажись напротив кушетки посторонний наблюдатель, он сказал бы, что из двух этих ужасных, искажённых лиц его лицо выглядит ужасней. Как будто в дурном сне или в пьесе, разыгрываемой на сцене, он увидел, что шевелюра и борода турка валяются на столе, а у стены, прислонясь к ней, стоит лорд Сэннокс и беззвучно смеётся. Крики теперь прекратились, и обезображенная голова снова упала на подушку, но Дуглас Стоун продолжал сидеть неподвижно, а лорд Сэннокс всё так же стоял, сотрясаясь от внутреннего смеха.
– Право же,
Дуглас Стоун нагнулся и принялся перебирать бахрому покрывала. Его нож со звоном упал на пол, но он по-прежнему сжимал в руке щипцы с тем, что в них было зажато.
– Я давно собирался проучить её в назидание другим, – любезным тоном пояснил лорд Сэннокс. – Ваша записка, посланная в среду, не дошла по адресу – она здесь, у меня в бумажнике. И уж я не пожалел труда, чтобы выполнить свой план. Кстати, губа у неё была поранена вполне безобидным оружием – моим кольцом с печаткой.
Он бросил на своего молчащего собеседника острый взгляд и взвёл курок небольшого револьвера, который лежал у него в кармане пальто. Но Дуглас Стоун всё перебирал и перебирал бахрому покрывала.
– Как видите, вы всё-таки успели на свидание, – сказал лорд Сэннокс.
И при этих словах Дуглас Стоун рассмеялся. Он смеялся долго и громко. Но теперь уже лорду Сэнноксу было не до смеха. Теперь его лицо, напрягшееся и отвердевшее, выражало что-то похожее на страх. Он вышел из комнаты, притом вышел на цыпочках. Старуха ждала снаружи.
– Позаботьтесь о вашей госпоже, когда она проснётся, – распорядился лорд Сэннокс.
Затем он спустился по лестнице и вышел на улицу. Кеб стоял у дверей, и извозчик поднёс руку к шляпе.
– Первым делом, Джон, – сказал лорд Сэннокс, – отвезёшь доктора домой. Наверное, придётся помочь ему спуститься. Скажешь дворецкому, что его хозяин заболел во время посещения больного.
– Слушаюсь, сэр.
– Потом можешь отвезти домой леди Сэннокс.
– А как же вы, сэр?
– О, ближайшие несколько месяцев я поживу в Венеции, в гостинице «Отель ди Рома». Проследи, чтобы письма пересылали мне по этому адресу. И скажи Стивенсу, чтобы он показал на выставке в будущий понедельник все пурпурные хризантемы и телеграфировал мне о результате.
Легионы уходят
Римский наместник Понтий сидел в атриуме своей роскошной виллы на Темзе и с изумлением смотрел на свиток папируса, который только что развернул. Перед ним стоял гонец – низкорослый италиец, прибывший прямо из Рима; его чёрные глаза глядели устало, а смуглое лицо казалось ещё темнее от пыли и пота. Наместник смотрел на гонца и не видел его – так заняты были его мысли спешным и неожиданным приказом; ему казалось, что почва уходит у него из-под ног. Дело всей его жизни и сама жизнь неудержимо рушились.
– Хорошо, – сказал он наконец недовольно и резко, – ступай.
Гонец поклонился и вышел из комнаты, шатаясь от усталости. Белокудрый британец-управляющий поспешно вошёл за приказаниями.
– Здесь ли легат?
– Он ждёт, твоя светлость.
– Пусть он войдёт, и оставь нас одних.
Несколько мгновений спустя Лициний Красс, предводитель британских легионов, стоял перед своим начальником. Это был большой бородатый человек, в белой гражданской тоге, отороченной патрицианским пурпуром. На лице его, изборождённом шрамами и сожжённом солнцем в долгих африканских походах, выразилась тревога, когда он вопросительно посмотрел на усталого и омрачённого тягостными думами проконсула.