Убийца нужен…
Шрифт:
— Забудьте об этом!
Слова аббата прозвучали, как приказ. Может быть, ему неприятно слушать? Тем хуже для него. Даниель открыл было рот, но снова закрыл его. Нет, лучше помолчать. Все это слишком сложно, да и не привык он объяснять. Осенью сорок четвертого года его часть использовалась для карательных экспедиций против польских партизан. Было приказано широко применять огнеметы. То, что оставалось после их работы, должно было заставить призадуматься живых. А уж о девках нечего и говорить…
Неплохое было времечко. Они имели дело не столько с партизанами, сколько с населением, помогавшим партизанам. А потом их перебросили на охрану немецких тылов, тут им пришлось столкнуться с настоящими партизанами. Это было похуже. В январе, когда
Даниель не очень-то верил в эти россказни. Вокруг них жужжала всякая пакость, готовая уложить хоть легион ради спасения своей драгоценной шкуры. Отвратительная накипь долгих военных неудач, сметенная в кучу надвигающимся разгромом. В эти последние дни они даже не пытались задуматься над тем, что их ждет. Легионеры стали обращаться с немками, как со всеми прочими бабами. Лишь огромное количество трипперов заставило их образумиться. Казалось, войне не будет конца, как змее, закусившей собственный хвост. Но в один прекрасный день русские нажали еще разок — и все развалилось. Во Фленсбурге, столице несуществующей империи, воцарился адмирал Дениц, а легионеры занялись своими делами. Лавердон заколол кинжалом французского сержанта подходящего роста. Новая форма и документы превратили его в торжествующего победителя. При проверках он всегда стрелял первым. Победитель быстро вспомнил прежние приемы, и, если французы их не понимали, всегда находился американец, готовый оценить его искусство по достоинству. Лучше всего было возвращаться через Испанию. Для этого было достаточно попасть в конвой военнопленных, эвакуируемых в Швейцарию. Однако следовало поторапливаться, пока оккупационные власти не успели навести порядок.
Вдвоем с приятелем, владевшим несколькими барами на юге, Даниель добрался до Марселя. Там они остановились. Даниель быстро научился получать удовольствие от игры в шары и померанцевой настойки, он уже подумывал о том, чтобы надолго и на свои средства обосноваться за стойкой. А там, глядишь, подвернется возможность удрать в Аргентину… Но не вышло. Хозяин одного из кабаков, где дружок Даниеля имел приличную долю, решил, что лучшего времени для сведения счетов не придумаешь. Деликатно и умело он продал приятелей полиции. Дружок Даниеля был человек довольно нервный. При аресте он вытащил свой пистолет системы «Люгер», и его пристрелили на месте. Даниеля взяли в постели, так что он и шелохнуться не успел. Шпики заявили, что девчонка, спавшая с ним в ту ночь, несовершеннолетняя. В антропометрическом кабинете все выяснилось. Поднялся адский шум: сенсационная поимка крупного военного преступника! Полицейский комиссар утопал в блаженстве…
Скверное воспоминание. Как и тот обморок при взгляде на папашу, искупившего свои грехи. Не надо думать об этом. Не надо. Аббат теперь не отрывал глаз от дороги, руки его судорожно сжимали баранку. «Труа, 8 км».
Лавердону вдруг захотелось пофорсить.
— Знаете, господин аббат, я ничего не собираюсь забывать. Да, хорошее было время. Но сейчас, понимаете ли, я берегу себя для настоящего дела.
— Вы хотите сказать, что готовы начать все сначала?
— А что? Нам жилось неплохо. Скучать не приходилось. Но такое не повторяется…
Аббат вздохнул. Он ожидал продолжения исповеди. Даниель почувствовал, что кюре начинает действовать ему на нервы. Но в конце концов до Труа оставалось семь километров.
Аббат, очевидно, продолжал размышлять. Наконец он сказал небрежным тоном:
— В общем, вы ни о чем не жалеете.
— Конечно, жалею. Как и все, я жалею, что дал себя замести. Посадить, если вам так больше нравится…
— У вас не было другого выхода!
Каждое слово аббата падало, как топор. Даниель сделал над собой усилие и сказал мягко и бесстрастно:
— Выход был. Надо было в сорок четвертом году пролезть в Первую французскую армию, добить немцев, заработать нашивки и сразу же перебраться в Индокитай. Ребята, которые это сообразили, отделались сущими пустяками…
Даниель задумался. Скажем, Филипп Ревельон, старинный товарищ, подкармливавший Даниеля посылками в тюрьме… Он же прислал и деньги, которые Даниель показывал аббату… Так этот Филипп Ревельон вообще не сидел в тюрьме. Когда-то, в первые дни их дружбы, Даниель прозвал Филиппа Бебе. У него тогда и в самом деле была хорошенькая мордочка. Когда они обделывали свое первое дело на черном рынке, Филиппу понадобилась кличка, и прозвище стало кличкой — Бебе. Сначала Даниель не очень доверял этому высокому парню с девичьим лицом, изящному и хрупкому. Однажды Мардолен, милицейский шофер, позволил себе пошутить над Ревельоном. Он уверял, что Ревельона надо звать не Бебе, как его звал Даниель, а Фифи, раз его имя Филипп…
— В честь Петэна или в честь ФФИ? [2] — спросил Бебе.
И раньше, чем эта здоровенная скотина Мардолен успел ответить, он получил великолепную, первоклассную трепку. Еще никогда ни один дарнановский молодец не получал такой трепки от другого… За смелость и ловкость Даниель обожал Бебе. Однако во всем, что касалось войны, Бебе был чрезвычайно осторожен. Порой эта осторожность граничила с членовредительством: лучше самому всадить себе пулю, чем получить ее от кого-нибудь другого. Бебе моментально снюхался с немцами, но и порвал с ними при первой возможности, не слишком выбирая средства. Что ж, на этом он ничего не проиграл. А Дуйон, бывший в милиции начальником отряда, как и Лавердон? Вернувшись из Индокитая, он отделался несколькими месяцами, самое большее годом…
2
ФФИ (Forces Francaises de l'Int'erieur) — вооруженные отряды Сопротивления. Филиппом звали маршала Петэна. Откровенно фашистская «милиция» Дарнана расстреливала как непокорных ФФИ, так и нерешительных, не имеющих фактической власти петэновцев.
Аббат молчал. Лавердон сказал поучающе:
— Сделай и я так — все было бы в порядке. Когда правительство замело всю шпану и отправило ее на Рейн, и я мог бы не менять фамилии. Вполне можно было обойтись без фальшивых документов!
Аббат отодвинул это предположение новым вопросом:
— А что вы собираетесь делать теперь?
Долго же он пережевывал! Даниель окинул его наглым взглядом.
— Собираюсь пожить, господин аббат. Думается мне, в марте должно быть неплохо в Канне. Или на Капри. Солнышко, девчонки начинают смуглеть… Уж не знаю, сможете ли вы меня понять… Во всяком случае, деньги у меня есть!
Вот он и заткнул ему клюв, этому мужлану. Даниелю показалось, что на губах аббата мелькнула тонкая улыбка. Та самая поповская улыбка, которую почти нельзя уловить. Он сердито посмотрел на аббата и вспомнил рассказ одного бывшего попа, сидевшего с ним в Центральной. Тот-то сидел не по политическому делу… Он рассказывал, что и среди священников были такие, что путались с коммунистами. Что делать, разложение проникло повсюду, даже в клир. Даниель недоверчиво взглянул на своего спутника. Пожалуй, этот братец слишком молод и слишком красив, чтобы быть честным, истинно верующим католиком. Даниель захохотал. Неверующий кюре!