Убийца (Выродок)
Шрифт:
В этом снаряжении мы вышли из тюрьмы и пешком двинулись к вокзалу.
Будь у меня ярко-зеленое пузо, а в заднице павлинье перо — на нас, пожалуй, и то бы меньше оборачивались. Вид человека в наручниках производит потрясающее впечатление. Это возбуждает людей. Они начинают наслаждаться своей свободой и на минуту-другую даже проникаются состраданием.
Но я чувствовал себя неважнецки. Я не люблю корчить из себя восьмое чудо света.
Когда мы доплелись до вокзала, мне стало чуть полегче. Толстяк перекинулся словечком с начальником поезда, и нас разместили
Наконец мы слезли в Манте, чтоб пересесть на другой поезд, потому что наш в Пуасси не останавливался.
Жандармы впихнули меня в последний вагон пригородной тарахтелки. Там было пусто, только в углу сидели два печальных сереньких араба и молча жевали какие-то подозрительные огрызки. Они даже не заметили штампованных браслетов, что охватывали мои запястья.
Мы уселись у окна и стали разглядывать пейзаж. «Саона-и-Луэра» рассказывал о своей жене, которая страдала какими-то там «сращениями». По его физиономии было видно, что ему тоже всегда не терпелось срастись с чем-нибудь прочным и надежным — с жандармерией, со своим избирательным округом или с оргкомитетом ежегодной утренней пьянки в деревне Свистнирак.
Тем временем я во все глаза смотрел на травку и цветочки. Мир сиял и искрился. Местами виднелись плавные изгибы Сены, по дорогам сновали машины. Все вокруг дышало бодростью и весельем. А мне через час предстояло вновь оказаться на сырой тюремной соломе… Представляете перспективу?
В животе у меня заныло от тоски. И я решил, что буду последним дураком, если не попробую сыграть в догонялки… С такими лопухами, как мои охранники, это вполне могло удаться.
Не успел я принять решение, как у меня уже созрел план.
— Черт! — сказал я вдруг. — Мне надо в сортир.
«Саона-и-Луэра» недовольно посмотрел на меня.
— Слушай, потерпел бы уже до Пуасси…
— Ну, вы даете! Когда вам приспичит, вы что, терпите до отпуска?
— Ладно, отведем, — согласился он.
Мы вышли втроем в тамбур, в углу которого и находился клозет. Из-за жары скользящие двери поезда были открыты, и за ними галопом скакали телеграфные столбы.
Толстяк открыл дверцу туалета, чтобы проверить там окно; оно оказалось слишком узким, чтобы туда смог пролезть человек.
Успокоившись, он снял с меня браслеты.
— Давай скорей!
— Пожар, что ли? — огрызнулся я.
Я зашел в туалет, и кто-то из этих сволочей сунул ногу в дверной проем, чтобы я не мог закрыться полностью. Тогда я потер онемевшие запястья и вздохнул посвободнее, хотя для дыхательной гимнастики место было не очень-то подходящее. Ясное дело, сюда я пришел не затем, зачем просился. Я быстренько прикинул: поезд недавно отошел от второй станции и теперь катит на приличной скорости. Я могу в два прыжка добежать до двери и соскочить на насыпь. Правда, при неудачном приземлении можно было запросто свернуть себе шею. Но что делать:
Я спустил воду и расстегнул пуговицы на штанах. Потом не торопясь вышел, сделав облегченное лицо. Те два урода поджидали меня у двери, приготовив свои железки.
— Погодите, — пробормотал я, — дайте же застегнуться, ей-богу! — И стал поправлять одежду. Дверь вагона была всего в двух шагах от меня.
Я изловчился и двинул «Саону-и-Луэру» головой в лицо, одновременно стараясь попасть второму башмаком в пах. Они заорали в один голос — видать, координация у меня была еще ничего. Я подскочил к выходу и спрыгнул на подножку. Но излишне рисковать было не обязательно: жандармы еще не успели оклематься.
Мне не впервые доводилось прыгать на ходу с поезда. А в этот раз все было еще проще: ведь ехали мы в последнем вагоне.
Толчок, удар ногами о землю — и вот я уже бежал по инерции за поездом, хотя мне было с ним совсем не по пути. Еще десяток метров — и я смог остановиться. Жандармы выглядывали из дверей, но прыгнуть не решались: скорость была для них слишком высока. Кованые ботинки не располагают к сальто-мортале… Не дожидаясь, пока они вспомнят о стоп-кране и потянут за рычаг, я перелез через барьер, ограждавший колею, сбежал вниз по насыпи и бросился к шоссе… Поезд продолжал уходить вдаль.
У меня будто выросли крылья — такие же, как у того человечка с обручем вместо шляпы, которого рисуют в книжках. Я жадно вдыхал первосортный кислород.
Стоп-кран, похоже, не стопкранил вообще, потому что хвост поезда уже скрылся из виду.
Однако отдыхать было некогда: через несколько минут в этих местах намечалось массовое развертывание полицейских сил.
Я был слишком паршиво одет, чтобы позволить себе насладиться радостями автостопа. Моя трехдневная щетина делала меня похожим на пещерного человека из энциклопедии. На таких водитель не клюет.
С другой стороны, топать по шоссе пешком было тоже нельзя. Это означало идти прямо в объятия легавых, вытянув руки подобно слепому, потерявшему трость.
К тому же нельзя было ни оставаться в этом районе, ни появляться в населенных пунктах… Никогда еще я с такой остротой не чувствовал, как быстротечно время. Оно стремительным потоком шумело у меня в ушах; от этого шума, казалось, было даже больно.
«Черт возьми, решай же что-нибудь, Капут! — сказал я себе. — Решай и действуй, иначе сгоришь. А тогда уж завоешь: в Пуасси умеют обработать по всем правилам»…
Тут я увидел машину, стоявшую на обочине метрах в пятидесяти от меня: какую-то американскую модель. У нее был поднят капот, и шикарно одетый тип таращился на мотор с видом человека, который сам не знает, что ищет.
Я подошел. Номер машины заканчивался на «75»: Париж. Этот маршрут меня бы устроил.
— У вас поломка? — спросил я.
Хозяин обернулся и с надеждой посмотрел на меня. Похоже, ему было плевать на мою щетину и на мои затасканные шмотки.
— Не пойму, в чем дело, — сказал он. — Заглохла — и ни в какую. А вы разбираетесь?