Убийцы прошлого
Шрифт:
— Хорошо, — согласился Малкольм, забарабанив пальцами по ручке кресла. — Но в таком случае кто это? Что за лидер приказывает Эшколу?
— Я не думаю, что кто-то отдает ему приказы в том смысле, какой вы имеете в виду. Но у него есть лидеры самого худшего разбора. И о нем вы, Малкольм, упомянули сами, когда мы впервые услышали об Эшколе: это его родные. Жертвы событий, случившихся почти сто лет назад.
Малкольм был явно сбит с толку.
— Но они мертвы. И они не были никакими лидерами.
— Не в буквальном смысле, — пояснил я. — И тем большую опасность они представляют. Они олицетворяют
— Так что, — сказал Малкольм, продолжая мою мысль, — увидев фотографии Сталина, он ничуть не усомнился в их подлинности.
Я кивнул.
— Эшкол почти наверняка обратился в параноика. У него было время проникнуться чудовищностью катастрофы, связать ее с событиями в жизни его семьи и его собственной, и решить, что она продолжается и требует его личного вмешательства. Судя по его действиям, можно утверждать: он подозревает весь мир в заговоре с целью уничтожения евреев. Самих евреев, правда, — во всяком случае, некоторых из них, — он в этом не подозревает. Паранойя создает невероятное внутреннее напряжение, которое не облегчить никакими опровержениями: он видит лишь доказательства того, во что верит. Так что, когда он увидел фотографии Сталина, он увидел именно то, что всегда хотел видеть, — свидетельство своей правоты и оправдание своих действий.
Все еще вглядываясь в снаряды, Малкольм прошептал:
— Mundus vult… — Но, по-видимому, на сей раз это утверждение не принесло ему удовлетворения, и он откинулся на спинку кресла, переводя дух. — Боже, Гидеон…
— Обо всем, что я сказал, вы уже знали или хотя бы догадывались. Меня тревожит лишь одно: сможем ли мы поймать его? Если я прав и если он действительно ни с кем не связан и может бродить по миру как призрак, не оставляя следов, тогда в чем же наше преимущество?
Малкольм сжал кулаки, но голос его был по-прежнему тих.
— Наше преимущество — мы сами. Нам это по силам. Никто не доберется до него, прежде чем…
Похоже, что Малкольм не желал договаривать, но я хотел абсолютной уверенности в том, что мы правильно поняли друг друга и положение вещей, поэтому посмотрел на него и переспросил:
— Прежде чем?…
Внезапная суета и движения за окном отвлекли от беседы нас обоих: «трутни» в беспорядке удалялись от нашего корабля в направлении, откуда пришли. Испытывая безмерное облегчение, я все же недоумевал и не находил объяснений происшедшему. Но затем из динамиков послышался голос Эли:
— Все в порядке: заработала наша новая «подпись», здесь их больше ничто не удерживало. Мы вроде как в безопасности.
Малкольм повернулся и коснулся клавиатуры у своей кровати.
— Отлично
Взявшись за колеса кресла, Малкольм бросил на меня еще один критический взгляд.
— Знаете, Гидеон, мы с вами пришли к замечательной идее касательно того, что нужно будет сделать прежде, чем мы доберемся до Эшкола. И — я понимаю, это звучит чудовищно! — следует внушить эту идею остальным. — Он развернул кресло и направился к двери. — Может, голова этого человека и бурлит планами мести, как вы говорите, — но они умрут вместе с ним.
Глава 34
Теперь мы снова могли дать полный ход, и по желанию Малкольма всего за час достигли если не Франции, то по крайней мере Ла-Манша. Наш путь из стратосферы вниз завершился над каналом к северу от Гавра и, вновь уйдя под защиту голографического проектора, мы заняли крейсерскую высоту и пролетели прямо над городом, вдоль Сены, что текла, извиваясь, по одной из самых перенаселенных французских пригородных конурбаций. Эта местность, как и все во Франции, с каждым годом становилась все больше похожа на Америку, что отражалось в деталях и внешних признаках, выглядевших сущей нелепицей, потому что их фоном была прекраснейшая историческая часть Нормандии.
Но самым тревожным элементом этой картины было ее жутковатое освещение. Человек, выросший в американском пригороде, был с детства привычен к неясному, колеблющемуся свету, что проливался из сотен тысяч компьютерных мониторов через окна на темные улицы и дворы. Уровень преступности во Франции был ниже, и потому французы могли позволить себе освещать улицы особо утонченным образом, потакая к тому же своей нелюбви к занавешиванию окон, каждое из которых струило свет все тех же мониторов, вездесущих во Франции, в США или в каком угодно уголке цифрового мира, — свет, не просто заметный, но преобладающий.
С приближением к Парижу скопления жилых домов под нами становились все гуще, а сияние бесчисленных мониторов все ярче. Мы с Малкольмом с носовой палубы следили за тем, как меняются пейзажи внизу. Вскоре к нам присоединился Жюльен, у кого было, несомненно, больше всех поводов прийти в уныние от увиденного. Фуше признался, что давно понял: его родная страна, со всеми ее притязаниями и возражениями, на деле оказалась столь же восприимчива к недугам информационной эпохи, как и любая другая. К эмиграции его подтолкнуло не что иное, как тупое отрицание этого факта его коллегами-академиками и интеллектуалами. Но осознание это не помогло ему спокойно лицезреть, как прославленное наследие его старой доброй родины обменяли на билетик в сообщество современных технократических стран.
— Некоторые пытаются отнестись к этому философски, — сказал он, скрестив руки и теребя бороду. — Но философия лишь ужесточает обвинение. Вы читали Камю? "Для характеристики современного человека хватит одной фразы: "Он блудил и читал газеты". Теперь бы это звучало так: "Он мастурбировал и лез в Интернет". — Густые брови Фуше взмыли вверх. — Или последовательность действий должна быть иной? — Он пытался посмеяться над тем, что при других обстоятельствах могло показаться забавным, но ни я, ни, конечно же, Малкольм не разделили его шутку.