Убийства мальчиков-посыльных
Шрифт:
Она принялась яростно разматывать бинт. Рана у нее была очень большой и глубокой и полностью не затянулась.
— Эсме, — не выдержал я, — прошу вас, не могли бы вы завязать бинт? Не выношу вида ран. Не могу видеть раны, автокатастрофы и трупы. Семь посыльных были убиты один за другим. У одного из них на шее был обнаружен след звериной лапы, но как он погиб — неизвестно. И те, которых убили до него, тоже. Разве я обязан думать обо всем этом? Какое мне дело до этих убийств? Каждый из посыльных — ангел во плоти. Но ангел, созданный искусственно. А у каждого убийства есть своя веская причина, как и у каждого самоубийства. В этом городе люди ведут пустую и скучную жизнь. Никто ведь на самом деле не
Огромные, голубые, близко посаженные, как у куклы, глаза Эсме широко распахнулись.
— Прошу прощения, — проговорила она. — Мне нравится смотреть на мою рану. Но если тебе это неприятно… Все, я хорошо завязала и больше не буду развязывать, пока не выйду отсюда.
Она очень мило улыбнулась. Невозможно было увидеть ее улыбку и не улыбнуться в ответ, и я волей-неволей улыбнулся.
— Послушай меня. Я отвечу на все твои вопросы, — сказала она. — Может, это тебе как-нибудь поможет. Ой, а что ты спрашивал?
— Где они живут и воспитываются? — спросил я.
— В доме для посыльных. До двух лет их растят в заведении, напоминающем лабораторию. Потом забирают и переводят в дом для посыльных. У них пять или шесть таких домов, если я не ошибаюсь. Несколько домов, рядом в одном дворе. До двух лет их прячут в лаборатории, как редкий цветок или как удивительный экспонат, заспиртованный в банке. А потом они сами начинают воспитывать друг друга в своем доме. Старшие направляют младших, то есть учат их тонкостям искусства посыльных. Там мальчики начинают встречаться со своими матерями, если это можно назвать встречами! Не думай, что с нами они общаются ближе, чем с вами. Все матери обязаны приходить в одно время и в одно время уйти. Их скрытый мир совершенно неизведан. Мы не можем их ничему учить или что-то советовать. К двум годам они уже умеют писать и читать — да что там писать и читать! — они уже знают всё, у них уже есть классическое образование, ради которого мы усердно трудимся до двадцати — двадцати пяти лет. Поскольку они учатся всему у других посыльных, а нас считают чужими, и мы им даже противны, то на нас они смотрят как на неизбежные и досадные помехи, которые им приходится терпеть. Они очень холодны, всегда держат нас на расстоянии… Поверь, иногда так и хочется их придушить.
После этих слов она вдруг замолчала и расхохоталась:
— Надо же! Убийца: мать! Впрочем, ерунда. Моего сына убила не я. И других тоже. Думаю, тебе было бы неинтересно заниматься убийствами, которые просто раскрыть. К тому же у этих чудовищ есть и приятные стороны. — Она снова надолго рассмеялась. — Там многое скрыто, но иногда кое-что просачивается наружу. Тебе, наверное, кажется, что они очень необычные, очень восприимчивые, и поэтому так таятся. Но тебе неизвестно, что они читают, что слушают, что делают в этих ужасных домах, так похожих на больницы или тюрьмы. Ха, я только вот о чем точно знаю: они постоянно моются и стирают белье, крахмалят и гладят его, от них всегда пахнет мылом, и они всегда слушают Малера. Однажды я пришла слишком рано. Сторож у калитки задремал. В одном из домов играл Малер. Потом кто-то меня заметил, наверное, и наступила тишина. Снова тишина. Тишина, как в больнице.
Эсме остановилась и закурила пятнадцатую сигарету. Правда, я не уверен, что их было именно пятнадцать, но пепельница была уже полна. Она зажигала сигарету и,
— Я хочу тебе подарить что-нибудь на счастье, — сказал я Эсме. Хотя было ясно, что ей нужно не счастье, а покой. Но я терпеть не могу давать четкие имена всем человеческим потребностям. Я встал и направился к вешалке. Вытащив связку ключей из кармана дедушкиного макинтоша, я снял с нее брелок. Проходя мимо Эсме, быстро положил брелок перед ней. Она сразу же взяла его.
— Ух ты-ы-ы! — протянула она своим неземным голосом. — Глаза Муругана, самого Муругана…
Я, конечно, мог бы вообразить, что падаю с какого-нибудь дерева, скажем, с черешневого, и ломаю себе шею, но я даже представить себе не мог, что Эсме знает, кто такой Муруган.
— Я родилась в Индии и до семи лет жила там, — объяснила она. — И по индийским богам защитила диссертацию. А ты сделай себе брелок вот из этого. — Она вытащила из-под волос огромную сережку и протянула мне. Это был очень красивый серебряный Пегас.
— У тебя здесь так много старых журналов про кино, — сказала она. — А есть с Хамфри Богартом на обложке? Дашь? Богарт для меня — самый неотразимый на свете.
— С удовольствием дам, — сказал я. — Недавно я познакомился с одним человеком. Когда он заходил ко мне в первый — и единственный — раз, мы распили с ним бутылочку виски. Он сходит с ума по Лорен Бэколл и очень расстраивается, что не похож на Богарта. Если ты заберешь у меня этот журнал, мы помешаем ему еще больше свихнуться.
Эсме затряслась от смеха. Виски сделало свое дело! Нам стало так хорошо!
Внезапно успокоившись, она сказала:
— Пойду я уже. Убит мой сын. Ну, то есть убит какой-то посыльный, и я не уверена, мой ли это сын или нет. Все матери обязаны присутствовать на похоронах в черных платьях и оплакать его. Посыльных кремируют в особой печи. Чтобы кто-нибудь не раскрыл случайно какую-нибудь тайну об этих совершенных созданиях. — При этих словах она выдавила из себя улыбку, а потом заплакала навзрыд. — Поверь, он был лучше других, красивее других. Однажды он подарил мне цветок, который тайно сорвал в их саду. Конечно, я его не сохранила. Я все выбрасываю, ничего не храню на память. Надо было мне засушить его в книге, надо было засушить…
Успокоившись, она закурила последнюю сигарету и вздохнула:
— Ладно, бог с ним. Если бы я его засушила, то сегодня сожгла бы. Терпеть не могу хранить что-то на память.
Потом она встала и направилась к двери, но, обернувшись, посмотрела на меня:
— Береги себя. Спасибо за Муругана и Богарта. А ты знаешь, что это был один и тот же человек?
Она открыла дверь и вышла. Я подумал, не пойти ли мне домой. Пойти и умыться.
Дома меня ждал суп из морского петуха, картофельный салат, десерт из айвы и радостное известие: маменька отбыла на дачу.
— Мы все вчера опять волновались, сударь, когда вы не явились домой, — сказал Ванг Ю, — так волновались — вы не представляете.
«Все», о которых говорил Ванг Ю, состояли из него и маменьки.
— Ваша матушка места себе не находила. Все твердила: «Куда запропастился этот негодный ребенок?» Строго-настрого наказала мне оставить для вас суп из морского петуха. А я ей: «Конечно, сударыня! Как же мне не помнить, что вы именно для него этот суп сварили!»
— Да, Ванг Ю, нет ничего лучше, чем получать наставления и спать, — заметил я. — Скажи-ка, дедушка долго тебя искал? Уверен, во всем штате Магараштра таких, как ты, больше нет.