Убийства мальчиков-посыльных

Перихан Магден

— Если бы все было так просто, — выдавил он, — как бы все было хорошо!

— Как бы все было хорошо! — поддразнил его я. Нелепые слова.

Тут дверь снова без стука открылась, и вошла Эсме. Эсме. На ней был кожаный пиджак, черный свитер с воротником-стойкой, узкие джинсы, а на ногах кожаные сапоги. Волосы растрепаны, будто она не причесывалась с прошлого вечера. Нетвердым шагом она вошла внутрь и опустилась в кресло напротив господина Волковеда. Посмотрела на меня. Красивые у нее глаза.

— Я-то здесь, — произнесла она. — Ну, а ты где?

Господин Волковед смерил презрительным взглядом сначала ее, потом меня. Я

не мог ненавидеть этого человека так, как мне этого хотелось, все же в нем было что-то приятное.

— И мой сын, мой малютка-сын тоже здесь! — продолжала она. — Я нашла его! Он такой хорошенький! — Пристально взглянув в глаза господину Волковеду, она добавила: — Моего сына, родившегося от вашего драгоценного семени, сударь. Теперь я знаю, кто из посыльных мой сын.

Она всхлипнула.

Господин Волковед, отводя глаза, произнес:

— Я рад за вас, госпожа Эсме. Однако смею надеяться, что вы не станете заблуждаться и путать работу матери посыльных с обычным материнством, что может быть опасным не только для вас, но и для вашего «малютки-сына».

— Госпожу Эсме интересует только то, что она нашла своего сына и наконец соединится с ним, господин Волковед, — ответила Эсме. — Мне нет дела ни до Городского Совета, ни до Общества Посыльных. Этого мальчика родила я, и я вытащу его из этого бесчеловечного, абсурдного и бессмысленного предприятия. Возможно, в вас торговля собой и не пробудила отцовских чувств, но лично я приняла участие в этой грязной затее только для того, чтобы завести ребенка.

— Какая вы упрямая, — заметил господин Волковед. — Как вы пьяны и бесцеремонны, как вы легкомысленны! Совсем как ребенок, который не понимает, что играет с огнем. Позвольте вас по-дружески предостеречь…

— Ах, по-дружески! — резко перебила его Эсме. — Шел бы ты со своей дружбой! Мне не нужны ни советы твои, ни утешения! Хватит того, что я вытащу сына из этого порочного круга. Ни ради каких-то благородных целей, только потому, что мне так хочется! И потому, что я его люблю! Потому, что он нужен мне! Если из-за этого я пострадаю, то сама буду виновата. Наплевать. Знаешь что, добродетель недоделанный? Ты уж лучше со своими проблемами разберись! Вроде той, что в голове у тебя — вонючая помойка!

Вскочив, господин Волковед отчеканил:

— Разрешите откланяться.

Ясно было, что господин Волковед считает нас чудесной парой. Но терпеть нас, а в особенности Эсме, он больше не мог. Осторожно отворив дверь, он ушел.

Сколько себя помню, никогда не понимал мужской страсти к рациональным и аккуратным женщинам. Господин Волковед боялся Эсме. Боялся ее красоты, ее ума, ее любви к выпивке, а пуще всего — ее неуемного и сильного характера. Эсме была словно одинокий пиратский корабль в штормящем океане: черный флаг развевается на мачте, навевая ужас на торговые корабли, проплывающие вдалеке…

— Ну что за человек! — возмутилась она. А потом сказала:

— Пойду я. Зашла, чтобы ты не волновался. Со мной все хорошо, поверь, честное слово. Живу сейчас у одного друга. Как только спасу сына, сбегу из этого жуткого города. Собираю вещи.

— Береги себя, Эсме, — сказал я.

Она показала Муругана с дьявольскими сапфировыми глазами на невинном лице, и улыбнулась:

— Пока он со мной, ничего не случится. Не беспокойся, ангел мой.

— Тебе сапоги профессор Доманья подарил? — поинтересовался я.

— Ага, — ответила она. — Дядя

Доманья засыпает меня подарками. А сапоги, кстати, незаменимы, когда надо кому-нибудь дать пинка. Смотри, какие носы острые! — она подняла ногу и продемонстрировала сапог.

Затем с трудом встала и произнесла:

— Ты тоже береги себя, ангел мой. Ты бледен как мел.

А потом открыла дверь и ушла.

Я пошел в туалет в коридоре и запер за собой дверь. Склонился над унитазом. Меня рвало. Рвало, рвало, рвало без конца. Мне хотелось сбежать, поскорее сбежать из этого проклятого города.

Вот вы не хотите ли побольше знать о Лане Тернер? Я лично — хочу. Вывернув как следует внутренности над унитазом, я вернулся к себе за стол и вцепился в один из журналов по кино. На обложке красовалась Лана Тернер, а в самом журнале было интервью на восемь страниц. Несмотря на все мои попытки сосредоточиться и то, что интервью было написано очень простым и приятным языком, некоторые предложения приходилось перечитывать по нескольку раз, и я все равно ничего не понимал. Кажется, я продирался через интервью часа два-три. Обычно я читаю быстро и легко все понимаю. И запоминаю. А в тот день я читал интервью Ланы Тернер, как трактат Спинозы, и все равно ничего не понял, ничего не запомнил. Признаться, мне до сих пор хочется узнать что-нибудь о Лане Тернер…

Не знаю, сколько времени прошло, пока журнал окончательно мне надоел. Вскоре я уснул крепким сном, преклонившись головой на спинку кресла и положив ноги на стол.

Мне снилась комната, облицованная белым кафелем. В ней был ученый в халате, который тряс какую-то колбу, заполненную белой жидкостью, и напевал:

С днем рождения, номер 478, С днем рождения, номер 478, С днем рождения поздравляем, С днем рождения тебя!

В углу комнаты было кресло-качалка, в котором раскачивался малыш-посыльный. Ноги у него не доставали до пола, лицо было очень грустным, и он громко кричал: «Николай! Меня зовут Николай! Николай!» Какие-то люди волокли связанную Эсме и пинали ее в живот. Откуда-то возник мсье Жакоб и протянул ученому еще одну колбу, и оба они со смехом принялись о чем-то разговаривать. Меня никто не видел. Я прятался в каком-то тайнике и молился, чтобы меня не заметили. Внезапно налетели птицы, и посыльный, схватив несколько за хвосты, взмыл ввысь. Не выдержав, я закричал:

— Николай! Не бросай меня! Возьми и меня с собой, Николай! — и заплакал.

Я проснулся в холодном поту. Было далеко за полночь. Встревоженный, я вышел из делового центра, побежал к дому, и…

О том, что случилось после, я не люблю рассказывать. Честное слово. Вас когда-нибудь избивали трое совершенно незнакомых людей? Меня — да. Наплевать, что мне выбили два зуба, поставили фингал под глазом, что много дней и даже недель спустя у меня все ломило. Главное, в ту ночь пострадала моя честь. Моя драгоценная честь, над которой я так трясся, которую так оберегал своей нелюдимостью, своей строптивостью! Если бы мы я был героем какого-нибудь романа, то, без сомнения, любое оскорбление воссияло бы на моем челе мученическим золотым венцом, как величайшая честь, как награда свыше, которой я, наконец, удостоился. Но побои всяких голодранцев — не честь. По крайней мере, для меня.