Убийственная осень
Шрифт:
— Озеро, солнышко, — прошептала Овчарка, — хорошо все-таки быть живой.
Она шла, шла, и тут что-то на солнце сверкнуло в куче палок, принесенных водой. Наверное, это было бутылочное стекло, но Овчарка все-таки подошла поглядеть. Это оказался серебряный карандаш. Тот самый, Шурин.
«Как он мог тут оказаться? — думала Овчарка. — А что, проще простого. Озеро с морем ведь соединяется».
Овчарка стала безо всякой брезгливости копаться в куче палок, тряпок каких-то, водорослей, кусках рыбьей кожи. И она нашла комок серой бумаги. Бумага насквозь промокла, разорвалась во многих местах. Овчарка на большом булыжнике, как могла,
Овчарка прочитала: «Двадцать пятое августа». Наверное, описание каждого дня Шура начинала с нового листа, даже если прежний не был целиком исписан.
«Сегодня ночью стояли двадцать минут в Бологом. Никто из поезда не вышел — все спали. Я одна стояла на перроне, когда следом за мной вышла подруга номер один. Она думала, что я удивлюсь, когда ее увижу, но я не удивилась. Все было на своих местах — и актеры и декорации. Мы ни о чем не говорили — не о чем больше нам было говорить. Я стояла, вдыхала запах ее ментоловых сигарет. Хотелось пойти в купе, взять вещи, переночевать в здании вокзала и утром вернуться домой. Ну нет уж, не такая же я трусиха. Нас позвала проводница, и мы вернулись в вагон».
Овчарка порылась еще в мусоре, но больше ничего не нашла. Она помыла в озере руки и отправилась домой, держа листок в руке. Он совсем высох и стал теперь твердым, как пергамент. Она вдруг вспомнила, что Васса курит ментоловые сигареты.
И что, когда они остановились в Бологом, Вассы в купе не было. Может, поэтому Овчарке казалось таким важным вспомнить, как выглядел вокзал в этом самом Бологом.
«Чушь, — подумала Овчарка, — Васса могла выйти в туалет. А в поезде еще триста женщин, которые курят ментоловые сигареты. Кто-то, видно, хочет меня сбить. Может, и бумажка эта кем-нибудь подделана. Однако как этот кто-то мог знать, что я пойду в катакомбы и выйду из них именно здесь?»
У ворот монастыря ей встретились кладоискатели. Оба парня налетели на Овчарку:
— Ты где была?!
— А вас где черти носят? Вы что, затаились и молчали, как два идиота, а потом смылись?
— Мы затаились!? Да мы, как два лоха, облазили там все, а ты свалила! Сами к черту заблудились, еле выход нашли! Так дела не делают, поняла? Спасателя даже позвали, вон он тащится с веревкой. Уже всех, кто в эмчеэсе, поднимать хотели! — И парни матерились.
«Только не это», — подумала Овчарка и обернулась. Разумеется, и тут ей не повезло — это был ее старый знакомый эмчеэсовец. Он подошел, послушал, как все трое пререкаются, поглядел на Овчарку с выражением полного пофигизма, махнул рукой и пошел прочь.
«Наверное, никак забыть не может, как я пыталась украсть его трусы, все в шоке пребывает», — подумала Овчарка.
— Так где ты вылезла? — не отставали парни.
— У озера. На той стороне, под холмом.
— Не парь нам мозги. Туда семь километров идти. Как ты могла за сорок минут добраться?
— Не знаю. Добралась, и все.
Парни напоследок еще раз обругали Овчарку и пошли поглядеть,
А Овчарка, придя домой, увидела, что Васса помогает старушке копать грядку под лук. Васса яростно воткнула лопату в землю и устроила Овчарке выволочку:
— Ты сказала, что прямо домой идешь, а сама пропала! Зачем-то мобилу отключила! Ты, может, забыла, что тебя убить хотели?
— Васса, хватит. Сперва на меня орали кладоискатели, а теперь еще и ты!
— Какие кладоискатели?
— С которыми я в катакомбы лазила.
— В какие катакомбы?
— Под монастырем. Только не говори «Под каким монастырем?» — он тут один.
И Овчарка стала рассказывать. Потом она пошла в комнату и улеглась на кровать — ноги очень гудели. Васса не отставала.
— Овчарка, с тобой сдохнуть можно. Я тебе что сказала — одной не ходить. А ты в катакомбы полезла. Небось шла и кричала: «Ау, убийца, ты где? А вот и я! Я уже здесь». Ты чем думаешь — головой или задницей? Ты еще себе на лбу напиши: «Я дура, мне жить надоело. Убейте меня, пожалуйста, кто-нибудь». — Васса здорово рассердилась.
— Столько слов на лбу не уместится, — заметила Овчарка.
— Иди ты знаешь куда!
Овчарка почему-то ничего не сказала Вассе про лист из органайзера, и теперь ее мучила совесть, как будто она наврала подруге или ее предала. Она только показала ей серебряный карандаш. Васса повертела карандаш:
— А больше там ничего не валялось?
— Нет, я все там переворошила, — сказала Овчарка, и ей захотелось сдохнуть. Она и не знала раньше, что так скверно делается на душе, когда врешь кому-нибудь, кто тебе дорог. — Васса, знаешь что, поехали домой, а?
— Так ведь мы и двух недель не пробыли. А хотели на три. Что это на тебя накатило?
— Надоело мне, — буркнула Овчарка, — просто достал этот остров дурацкий.
— Тебе ж тут нравилось. Ты чего такая злая?
Овчарка отвернулась к стене. Не могла же она сказать Вассе, что злится сама на себя, потому что наврала Вассе.
— Хочу и злюсь! Захочу и уеду! Ближайшим катером. Вот сейчас пойду в турбюро и спрошу, когда он пойдет. А ты можешь тут оставаться хоть на вечное жительство.
Васса пожала плечами. Овчарка, как всегда, уперлась.
— Ну ладно. Поехали, раз ты так хочешь. Но мы ведь еще не видели дамбу и Крестовое озеро.
— Да пошли они!
— Овчарка, ты меня подожди. Я сейчас грядку докопаю и вместе в турбюро сходим, ладно?
— Не говори со мной как с ребенком! — рявкнула Овчарка.
— Так ты себя ведешь в точности как ребенок. Будь умницей, подожди меня.
И Васса ушла.
Овчарка села на кровати. Вассы все не было, и от нечего делать Овчарка достала с полки книжку и стала ее листать. Книга называлась «Женская обитель Бабьего острова со дня основания». Так вышло, что книга открылась на странице, верхний уголок которой был загнут. Овчарка прочитала: «Житие преподобномученицы Феодоры».
«Год рождения святой никому не известен. Также и место рождения ее. Имя ее в миру было — Феодора Нефедова. В 1882 году она пришла в женскую обитель и работала трудницею. Пришла от веселой жизни и, говорят, была больна нехорошей болезнью, которая после первой исповеди прошла без следа. Как-то увидела ее преподобная Ефросинья, когда та носила дрова, и сказала бывшим при том сестрам: «Женщина эта будет великой святой» и взяла трудницу под свою опеку.