Убийство на поле для гольфа
Шрифт:
Мосье Отэ обратился к мадам Рено:
– Вы знали об этой… привязанности вашего сына, мадам?
– Я этого опасалась, – ответила она просто.
– Мама! – крикнул молодой человек. – И ты тоже! Марта столь же добродетельна, сколь и прекрасна. Чем она тебе не нравится?
– Я ничего не имею против нее. Но я бы предпочла, чтобы ты женился на англичанке, а не на француженке. К тому же у ее матери весьма сомнительное прошлое!
В ее голосе откровенно звучала ненависть к мадам Добрэй, и я прекрасно понимал, как горько она страдает оттого, что единственный сын влюблен в дочь ее соперницы.
Обратившись
– Вероятно, мне следовало бы обсудить все это с мужем, но я надеялась, что полудетская привязанность Жака к этой девушке угаснет сама собою – и тем скорее, чем меньше значения придавать ей. Теперь я виню себя за это молчание, но муж, как я уже говорила, был в последнее время удручен и озабочен, так не похож на себя самого, что я просто не могла нанести ему еще и этот удар.
Мосье Отэ кивнул.
– Когда вы сказали отцу о ваших намерениях относительно мадемуазель Добрэй, – продолжал он, – ваш отец удивился?
– Он был просто ошеломлен. Потом приказал мне тоном, не терпящим возражений, выбросить эту мысль из головы. Он никогда не даст согласия на наш брак, сказал он. Крайне уязвленный, я спросил его, чем ему не нравится мадемуазель Добрэй. Он так и не дал мне вразумительного ответа, туманно намекал на какую-то тайну, окружающую мать и дочь. Я отвечал, что женюсь на Марте, а прошлое ее матери меня не интересует. Тогда отец стал кричать, что вообще не желает больше обсуждать эту тему и что я должен отказаться от своей затеи. Такая ужасная несправедливость, такой деспотизм просто взбесили меня, особенно, может быть, потому, что сам он всегда был предупредителен с мадам Добрэй и Мартой и не раз говорил, что надо бы пригласить их к нам. Я совсем потерял голову, и мы всерьез поссорились. Отец кричал, что я целиком завишу от него, и тут, должно быть, я и сказал, что все равно сделаю по-своему, когда его не станет…
Пуаро вдруг перебил его:
– Значит, вы знаете, что говорится в завещании?
– Знаю, что половину своего состояния он оставил мне, а вторую половину – матушке, с тем чтобы после ее смерти я наследовал ее часть, – ответил молодой человек.
– Продолжайте же, – напомнил ему следователь.
– Потом мы кричали друг на друга, мы оба были уже в совершенно невменяемом состоянии, и тут я вдруг спохватился, что могу опоздать на поезд. Мне пришлось бегом бежать до самой станции. Поначалу я был вне себя от ярости, но вдали от дома гнев мой постепенно остыл. Я написал Марте о том, что произошло между мной и отцом, и ее ответ еще больше успокоил меня. Она писала, что мы должны быть стойкими и в конце концов отец перестанет противиться нашему браку. Нам надо проверить свое чувство и убедиться, что оно глубоко и неизменно. И когда мои родители поймут, что с моей стороны это не просто увлечение, они, конечно же, смягчатся. Разумеется, я не вдавался в подробности по поводу главной причины, которую выдвигал отец против нашего брака. Но скоро я и сам понял, что грубая сила – плохой помощник в таком деле.
– Что ж, перейдем теперь к другому вопросу. Скажите, мосье Рено, имя Дьювин вам знакомо?
– Дьювин? – повторил Жак. – Дьювин? – Он нагнулся и не спеша подобрал с пола нож, который прежде смахнул со стола. Он поднял голову и поймал на себе пристальный взгляд Жиро. – Дьювин? Нет, по-моему, незнакомо.
–
Жак Рено взял письмо, быстро пробежал его, и краска залила его лицо.
– Оно адресовано отцу? – взволнованно спросил он. Голос его дрожал от возмущения.
– Да. Мы нашли письмо в кармане, в его плаще.
– А… – Он осекся, метнув взгляд на мадам Рено.
Следователь понял, что он хотел спросить, и ответил:
– Пока – нет. Не догадываетесь ли вы, кто автор письма?
– Нет, понятия не имею.
Мосье Отэ вздохнул:
– Невероятно загадочное дело. Ну что ж, отложим пока письмо. Итак, на чем мы остановились? Ах да, орудие убийства. Боюсь невольно причинить вам боль, мосье Рено. Я знаю, вы подарили этот нож вашей матушке. Очень печально… просто ужасно…
Жак Рено подался вперед. Его лицо, пылавшее, когда он читал письмо, теперь стало белым как мел.
– Вы говорите… отец был… был убит ножом из авиационной стали? Нет, невозможно! Это же маленький, почти игрушечный ножик!
– Увы, мосье Рено, такова горькая правда! Этот игрушечный ножик оказался прекрасным оружием. Остер как бритва, а черенок так удобно ложится в руку.
– Где он? Можно мне посмотреть? Он что, все еще в… теле?
– О нет, конечно. Его вынули. Вы действительно хотите посмотреть? Чтобы удостовериться? Что ж, это возможно, хотя мадам Рено его уже опознала. Мосье Бекс, могу я вас побеспокоить?
– Конечно. Я тотчас схожу за ним.
– Может быть, лучше проводить мосье Рено в сарай? – вкрадчиво предложил Жиро. – Он, вероятно, захочет увидеть отца.
Молодой человек содрогнулся и отчаянно замотал головой. Следователь, который всегда был не прочь досадить Жиро, ответил:
– Пока не надо… потом, может быть. Мосье Бекс, будьте так любезны, принесите сюда нож.
Комиссар вышел из гостиной. Стонор подошел к Жаку и стиснул его плечо. Пуаро поднялся и стал передвигать подсвечники, стоявшие не совсем симметрично, – они давно уже не давали ему покоя. Следователь снова и снова перечитывал таинственное любовное послание в надежде найти подтверждение своей первоначальной версии – убийство на почве ревности.
Вдруг дверь с грохотом распахнулась и в гостиную ворвался комиссар.
– Господин следователь! Господин следователь!
– Ну? В чем дело?
– Ножа там нет!
– Как это – нет?
– Исчез. Испарился. Стеклянная банка, в которой он лежал, пуста!
– Что? – закричал я. – Не может быть! Ведь сегодня утром я видел… – Слова замерли у меня на языке.
Все, кто был в гостиной, уставились на меня.
– Что вы такое говорите? – вскричал комиссар. – Сегодня утром?
– Я видел его там сегодня утром, – сказал я медленно. – Около полутора часов назад, если говорить более точно.
– Стало быть, вы входили в сарай? Где вы взяли ключ?
– Попросил у полицейского.
– И вы входили туда? Зачем?
Я замялся было, но потом решил, что самое лучшее, что я могу сделать, – это чистосердечно признаться во всем.
– Мосье Отэ, – заявил я, – я совершил серьезный проступок и теперь считаю своим долгом покаяться в нем и просить вашего снисхождения.