Убийство в Верховном суде
Шрифт:
— Ты только посмотри, какая роскошь, — восторгался он, подкатывая к столику и наливая себе джин и виски Чайлдсу. — Вот это жизнь, дружище Морган. — Он протянул Чайлдсу стакан: — За нас, Морган, за дружбу, за снисхождение к темным пятнам в нашей с тобой биографии. — Он опрокинул джин и тут же налил себе еще. — Не хмурься, Морган. Что может быть прекрасней дружбы, скрепленной общей тайной? Как у мальчишек, которые, проколов булавкой палец, братаются на крови. Впрочем, тебе это вряд ли понятно.
— Что ж тут не понять?
— Да то, что взаимная тайна — благо, фактор целиком положительный,
— Ты сейчас говоришь о себе, Дэн?
— Отнюдь, Морган, мы оба знаем, о ком я говорю.
Чайлдс снял галстук, развязал шнурки на туфлях, снял их и сунул под стол, потом расстегнул манжеты и высоко, по самые бицепсы, закатал рукава рубашки.
— Никак готовишься к боксерскому поединку? — спросил Брейжер.
— Очень даже может быть.
— Да что ты! И с кем же ты собираешься драться? С принесшим выпивку официантом или со своим старым другом? Если со мной, то это просто позор — избивать калеку, перед которым у тебя огромное преимущество.
— Твое увечье означает всего-навсего, что тебе не удастся удрать.
— Ничего, как-нибудь, я и в коляске делаю стометровку за среднее время среднего бегуна. Послушай, Морган, ну какой тебе прок со мной завязываться? Разве я не доказал еще в Корее, а потом ни разу не дал повода усомниться в том, что я — настоящий друг, не болтливый, надежный, которому можно доверить что угодно. Будь я другим, и твоя жизнь сложилась бы совершенно иначе, друг мой Морган Чайлдс, член Верховного суда, всеамериканский герой, пример для подражания, кумир молодежи…
— Заткнись!
— Да не ерепенься ты, дружище, я же все понимаю. С того момента, как найдено оружие, ты живешь будто под дулом пистолета, прости меня за каламбур… А знаешь, что я тебе скажу, Морган? С моей точки зрения, не знаю уж, кто там прихлопнул эту гниду, только человечеству он оказал огромнейшую услугу.
— Я совсем не уверен, что разделяю твою точку зрения, а за то, что сорвался, прости великодушно.
— Перестань, Морган, в жизни каждого человека бывают срывы, даже если он — член Верховного суда… Так и Сазерленд едва не стал крупнейшим срывом в твоей биографии. Ну и что из того?
— Не понимаю, куда ты гнешь?
— Ну как же? Тебе ведь известно, что он мне звонил. Задавал самые разные вопросы про совместную службу в Корее. Интересно, что в ответах он совсем не нуждался, — они у него уже имелись. Потом позвонил тебе. Что он тебе сказал? Очевидно, что владеет кое-какими материалами против тебя и не замедлит предать их гласности. Если ты не пойдешь ему навстречу в одном малозначительном деле, так ведь?
— Да ничего подобного. Эк тебя потянуло на дешевый детектив!
— Не учи ученого, Морган! Вообще, будь я в твоем положении, я бы, честно говоря, задушил его собственными руками.
— Ну довольно, Дэн. Ты, по-моему, здорово перепил.
— Ни боже мой — я только вхожу во вкус.
— Тогда входи где-нибудь в другом месте. Я прошу тебя уйти.
— Ничего себе обхождение! А получше нельзя отнестись к старому товарищу? Морган, друг мой, попытайся услышать, что тебе говорят: он полностью, владел материалом, знал всю твою подноготную от и до.
— Он
— Откуда же мне было знать, что откровенность с психиатром может со временем стать поводом для шантажа? Да, я рассказал его отцу разные вещи про Корею, но ведь исходя из того, что при нем все и останется. Я и к нему-то обратился только потому, что ортопеды рекомендовали: по их мнению, квалифицированная психиатрическая консультация… как, бишь, они говорили? — «поможет благоприятному разрешению ваших внутренних переживаний по поводу утраты нижних конечностей». Лихо, сволочи, излагали!
— Зачем вообще, какая была надобность посвящать его в подробности наших корейских дел? Я лично не видел и не вижу в этом никакой необходимости.
— Легко упрекать задним числом, Морган. А то ты не знаешь, что свободное, без условностей, общение — залог успеха любого психиатрического лечения. Представь себе: ты сидишь в комфортабельном кабинете, обстановка предельно спокойная, тебе велят расслабиться, избегать в высказываниях суждений и оценок. Так что ох как легко разоткровенничаться! Хотя, признаюсь, я смутно понимал, что сую голову в петлю, как только заговорил о Корее. А потом подумал, какого черта! Он врач, я — его пациент, отношения между нами должны быть самые доверительные, к тому же существует врачебная тайна… Одного я не учел: что у врача может оказаться сын-подлец, который со временем сунет мурло в отцовскую картотеку.
— Как теперь выясняется, он действительно знал многое о многих…
— Безусловно. Однако имея такую информацию, всегда рискуешь тем, что одному из особенно сильно замаранных очень захочется тебя пристрелить.
— Я его не убивал.
— Принято к сведению, ваша честь… Но кто-то же так и не унял зуд в руках! Интересно, кто еще лечился у его отца и попал к нему в картотеку?
— Откуда мне знать!
— А материал захватывающий! Надо же, я, казалось бы, забросил журналистику, а вот поди ты — былые инстинкты дают себя знать! Какую можно было бы серию статей отгрохать! Только представь себе: клерк Верховного суда, отец которого, известный психиатр, врачует нервы большим людям. И вот сын втихую знакомится с картотекой отца, читает досье, но до поры до времени придерживает сей набор козырных карт, чтобы в нужный момент обратить их в компромат против этих самых больших людей. А компромат — это сила, если хочешь — власть, Морган. Как те фебеэровские досье, которые время от времени пускал в ход Эдгар Гувер.
— Все равно на убийство не тянет.
— О, это как сказать! Ты Пегги о Корее рассказывал?
— Это не имеет значения.
— Нет, имеет.
— Только не для тебя!
— Я — ваш самый близкий друг в этой жизни, мистер верховный судья, после вашей жены, разумеется, но с ней у вас иные отношения.
— Совершенно иные!
— Так и должно быть. Я всего-навсего пытаюсь вбить тебе в голову, что, по милости Сазерленда, в сложном положении оказались мы оба. Мне все равно, что там тебе пришлось предпринять, чтобы заткнуть глотку этому малому. Но знай: мне ты можешь доверять всегда и во всем, до самого моего смертного часа.