Убойная марка (Роковые марки)

Хмелевская Иоанна

— Пани не принимает во внимание ещё одного обстоятельства, с которым мы не можем не считаться, — заметил прокурор. — Я имею в виду сообщника или сообщников. Пани Бирчицкая вышла, позаботившись о том, чтобы дверь осталась незапертой. Покойница тоже ушла из дома, а тем временем в дом пробрался сообщник, которому подсказали, что именно следует искать…

— В таком случае либо сообщник дебил, либо Гражинка польского языка не знает, — опять не выдержала я. — Кретину рассказали, что искать и где, а он не нашёл? Что так смотрите на меня, пан прокурор? Ага, понимаю, сообщник мог быть иностранцем и не понять Гражинку или не так понять, опять незнание языка подвело. Но Гражинка знала

только о марках и ни о чем больше, а марок он не тронул. И согласитесь, если бы Гражинка ему толком сказала, что искать и где, не сотворил бы он такого беспорядка в доме, теряя при этом драгоценное время. Схватил бы своё — и в кусты. Нет, мне очень жаль, но в таких предположениях логики ни на грош. Не говоря уже о характере Гражинки.

Старший инспектор возмутился.

— Да почему вы так уверены в Гражинке?

Точнее, откуда такая уверенность, что ваша Гражинка интересовалась только марками и ничем больше?

Я извлекла вещественное доказательство и потрясла им перед носом правосудия.

— Уверенность вот в этой переписи филателистической коллекции Фялковского, составленной Гражинкой собственноручно. Это, скажу я вам, была та ещё работа! Девушка не просто переписывала списки, имеющиеся у Фялковского, она сравнивала каждую марку с её фактическим наличием в коллекции и проверяла её по всем статьям в каталогах. Занятия с лихвой хватит на два дня, и делала она это как раз в те самые два дня, перед отъездом в Дрезден. Не раньше.

Вижу, пан прокурор собрался задать мне вопрос.

Нет, раньше составить эти списки Гражинка не могла, поскольку ни она, ни я не могли предвидеть неожиданного выезда в Дрезден, а значит, посещения Болеславца. Если честно, она-то, может, и догадывалась о свадьбе, но уж никак не могла догадаться, что я ей испорчу поездку требованием непременно, срочно составить для меня копию коллекции Фялковского.

Старший комиссар не унимался. Вот формалист дотошный!

— Давайте все-таки уточним ещё раз: выходит, и посещение покойницы Гражиной Бирчицкой, и двухдневное пребывание в её доме — все это по вашей инициативе, шановная пани?

— Если уточнять, — не выдержала я, — то не только по инициативе, но и под моим очень сильным нажимом. А Гражинка — девушка уступчивая.

— А с чего это вы так сильно нажимали?

И почему сами не могли этим заняться, обязательно нанимать человека?

С тяжким вздохом пришлось начинать сначала. О моей работе, о моей страсти филателистической, о долгих поисках коллекции Фялковского, смерть которого была явно преждевременной. С его сестрой никто, кроме Гражинки, ни в жизнь бы не договорился, а она очень исполнительный и надёжный человек, на неё всегда можно положиться. Вот и теперь, когда я заполучила список марок Фялковского, обнаружила среди них очень ценный для меня экземпляр. Я бы охотно приобрела его у наследницы. Но наследница, увы… А вам, случайно, не известно, к кому теперь перейдёт коллекция Фялковского и с кем мне вести переговоры? Я слышала, объявился какой-то племянник.

— Да, — неохотно признался прокурор, предварительно долго, молча соображая, говорить ли мне об этом. — Среди писем обнаружилось и его письмо, в котором он высказывает своё желание унаследовать коллекцию, но все это ещё будет очень не скоро, оформление наследства занимает очень много времени…

— Это я знаю, — опять перебила я чиновника. — Тем более что, насколько мне известно, завещания не было?

И сообразила, что я излишне часто встреваю в разговор, задаю бестактные вопросы и к тому же не даю людям закончить фразы, что уж вовсе бестактно. Права была Гражинка, невысоко оценив мои дипломатические способности.

Как же я себя глупо веду! Даю понять стражам закона, что они балбесы недоразвитые, я вон сколько прочих промахов под нос полиции сунула, а ведь намного умнее было представиться идиоткой, робко и с почтением взирающей на сильных мира сего, наверняка величайших специалистов в своей области, с восхищением воспринимать каждое их слово и с раскрытым ртом ловить следующее. Ведь очевидно — раздражаю я их безумно, с трудом сдерживаются, чтобы не выгнать меня пинками вон из комендатуры, да ещё и служебных собак науськать.

Не сделали они этого, имея, наверное, крепкие нервы. Более того, прокурор, устремив взгляд куда-то вбок (чтоб лишний раз не глядеть на вредную бабу), даже соизволил пояснить:

— Было завещание. Странное, правда, какое-то, но вполне правомочное. Наследует и в самом" деле племянник. Минутку. Пани приходилось слышать имя Тадеуш Тандала?

— Как вы сказали? — поразилась я.

— Тандала Тадеуш, — покорно повторил прокурор.

— В жизни о таком не слышала, не так-то легко забыть столь необычное сочетание имени и фамилии. Кто такой?

— А о Петре Гулемском слышали?

— Тоже нет.

— А о Юзефе Петшаке?

— Тоже… Нет, что я несу, одного Юзефа Петшака я знаю, впрочем, и имя, и фамилия довольно распространённые.

— А кто такой ваш знакомый Юзеф Петшак?

— Пожилой мужчина среднего возраста. Мне он известен как филателист и нумизмат, даже больше нумизмат, чем филателист. Познакомилась я с ним давно, на скачках, уж и не помню, кто нас познакомил, я в те годы часто бывала на ипподроме. Мы несколько раз там встречались, говорили или о лошадях, или о марках, раз как-то я даже была у него дома. И по телефону с ним несколько раз говорила.

— Где он живёт?

— На Бельгийской, второй дом от угла Пулавской. Второй этаж.

— А к нему домой вы зачем приходили?

— Ну как же, чтобы поглядеть на его коллекцию. Была у него одна интересная марка с ошибкой, наши боксёры наоборот, а я такого никогда не видела, вот и нанесла ему визит. И ещё хотела как следует рассмотреть его монеты, через лупу, особенно серебряные, которые чернеют.

Ими я не очень интересовалась, так, попутно.

И никаких планов относительно его монет у меня не было, разглядывала просто для удовольствия.

И вот сейчас я готова была поклясться, что именно тогда видела у него этот холерный брактеат Яксы из Копаницы, хотя последний телефонный разговор с паном Петшаком меня совсем сбил с толку. Отрёкся от всего, да ещё и разгневался на меня, а я эту его бляшку и сейчас вижу, так и стоит перед глазами. Брактеатом Яксы из Копаницы я заинтересовалась из чистого патриотизма, черт побери, в конце концов, Копеник, то есть Копаница, — славянское княжество. Надо же кому-то отстаивать славянщину на Лабе <Лабе — немецкая Эльба.>, нельзя забывать и славянского Яксу, бившего в те далёкие времена собственную монету, тогда, глядишь, холерная гитлеровская пропаганда не так бы морочила нам голову!

Брактеат остался единственным материальным доказательством той поры, жалким, ничего не скажешь, да уж какой есть, и я очень хотела его увидеть.

Все это я темпераментно и с присущей мне страстью выложила бы полицейским, да опять вспомнила о Гражинкином письме. И к Петшаку больше не стану приставать, а то в конце концов придушит он меня, чтобы избавиться от вредной бабы. Вот почему я взяла себя в руки и высказалась о монетах вообще, без брактеата.

Меня спросили ещё о какой-то Мелании Грысь. Не знала я такой бабы, хотя вроде бы что-то такое в памяти промелькнуло. Вот только что?