Участники
Шрифт:
Что-то, что не поддается описанию, исчезает, на его место приходит знак.
Какая у чувственности может быть меновая стоимость? А когда она появляется, это перестает быть чувственностью, это перестает быть соблазном.
То есть у соблазна может быть много смыслов. Но у соблазна как знака – знак только один, и это знак валюты.
– Да, я помню Баиру Хорошая девочка. Она училась в аспирантуре, на социальной философии. Работала моделью. Была такая якутская Наоми Кэмпбелл.
– Она пропала полгода назад.
Андрей смотрит на меня вопросительно.
– А Инга пропала год назад.
– Не слишком ли много
– Ну а мы-то тут при чем? Люди, случается, пропадают.
– Получается так, что вы вроде как последние, кто видел их всех троих живыми.
Теперь Наташа говорит достаточно громко, чтобы всем за столом было слышно.
– Интеллектуальное поле – это поле, где кроме тебя пасется еще очень много людей, но если ты выделишься, то можешь заработать очень много. Гораздо больше, чем в любом производстве. Марат Гельман одно время очень любил аргумент, что вся коллекция Пикассо стоит больше, чем весь Газпром. Это было его аргументом, почему нужно вкладываться в культуру. Это на долгой дистанции даст больше дивидендов.
Ты вот книгу для чего пишешь?
– Хочу, чтобы меня пригласили писать колонки в журнал по пятьсот долларов за штуку. – Я растерялся, не ожидал вопроса, рассматривал фигуру официанта, который принес нам выпить: худое тело, красиво проступающее мышцами сквозь ткань черного поло. Он склонился над столиком, расставляя стаканы, и брюки обтянули задницу идеальным полукругом прямо у меня перед глазами.
Я успеваю взглянуть в лицо официанта и вижу, что он смотрел на меня, пока я рассматривал его задницу, мне становится неловко, и я, не меняя выражения лица и положения головы, фокусирую взгляд на толпе дальше и диджее еще дальше и чуть выше, в алтаре.
– Видишь.
– Ты пишешь книгу? – спрашивает меня парень, сидящий напротив. Он плотный, невысокий, немного лысеющий, в сером костюме, каким-то странным образом похож на гангстера из фильмов о 1970-х. Не из семидесятых, а из современных фильмов о 1970-х. Очень стилизованный. Я все жду, когда он достанет большие очки в тонкой золотой оправе, у которых верхняя часть темно-фиолетовая, а нижняя розовая, почти прозрачная.
– Он пишет сценарии.
– Я что-то мог видеть?
– Нет. Наташа преувеличивает. Я написал пару фантастических рассказов, которые опубликовали в небольшом журнале. Их заметили ребята из маленькой мультстудии и предложили посотрудничать: я написал сценарий для одной из серий «Любовь, смерть и роботы» в третьем сезоне. По идее, должна скоро выйти.
– О. Серьезно! Что это за серия?
– Ну там такой сюжет – я несколько лет назад прочитал, что Microsoft придумали бесконечную флешку Там тот же принцип кодирования, что и в ДНК: белки, аминокислоты. И типа это штука, на которую можно записать вообще все, таким способом можно закодировать всю-всю-всю информацию.
И наш сюжет – это история про то, как человечество записывает на такую флешку все, оцифровывает всю культуру без разбора, от греческих трагедий и оперы до мемасиков про котят, и отправляет в космос.
В какой-то момент эта флешка падает на новой планете в океан, естественно рассыпается, ДНК это разбивается на части и с этого момента на этой новой планете начинается эволюция: бактерии, рыбы выходят на поверхность, папоротники, насекомые. Ну вот все как у нас. В какой-то момент появляется и разумная жизнь: мы придумали, что это будут разумные лошади с восемью ногами.
Они также развиваются, от примитивных
Или, там, «Офелия» – пьеса про девушку, которая полюбила принца, но он постепенно сходит с ума из-за того, что его мать и отчим убили отца, призрак отца является этому парню, разговаривает с ним, его в финале запирают в больницу, а Офелия, не выдержав всего этого, кончает жизнь самоубийством. Ну, типа, как у нас, только немного с изменениями.
И, в общем, в финале они доходят до того, что изобретают бесконечную флешку, записывают на нее все, что есть в их культуре, и отправляют в космос. И там один молодой парень, ну, жеребенок наверное, спрашивает у профессора, они стоят наблюдают, как космический корабль взлетает, и он спрашивает, типа, и что теперь? А профессор смотрит на это и говорит что-то вроде: ну если предыдущая цивилизация сделала то же самое, то сейчас наша программа кончилась и дальше придется как-то самим справляться.
Такая серия.
– Бля, – говорит чувак.
– Скажи, – обращаюсь я к Наташе, – а мы уже достаточно взрослые, чтобы, не стесняясь, потанцевать? Тем более, если я все правильно помню, это часть оперы, где хор поет похоронный ритуал из египетской книги мертвых.
Наташа протягивает мне руку и помогает выбраться из кресла. Мы идем на танцпол, по дороге подхватываем еще пару бокалов шампанского.
«Ya inen makhent en Ra, // rud akit em mehit // em khentik er she nerserser // em netcher khert», – поет хор. Отчетливо, в паузе, в наступившей тишине. Хор наговаривает египетский текст. Потом возникает звук как подземный гул, сначала тихо, но все громче и внятнее, басы вибрируют, бит ускоряется, сначала это метроном, потом отбойный молоток, а потом совсем что-то невообразимое. Потоки звука сливаются в один. Хор продолжает все быстрее и становится равнозначной частью этого целого.
Мы в центре, вокруг нас человечески влажно. Я поднимаю лицо вверх и ощущаю нёбом эту клубную атмосферу: запах парфюма, алкоголя и дымомашины.
Я знаю текст потому, что однажды примерно полгода слушал эту оперу на повторе. Мне очень нравилась эта структура, и у меня был проект, который требовал сосредоточенности и мелкой моторики, много мелочи, которую нужно было сделать, учесть и не забыть. Ювелирная работа. Слушать такие жесткие структурированные вещи в таком состоянии оказалось очень полезным. И я слушал снова и снова и в конце концов выучил все наизусть.
Сейчас я слушаю, танцую и играю в игру: догадайся, что оставил диджей из оригинала.
– Ты все понимаешь. – Примерно через полчаса мы вышли покурить.
Наташа стрельнула пару сигарет, и мы, стоя на открытой площадке, ищем, у кого спросить огня.
Мы вышли на крышу, на которой разбит сад. Ноги немного вязнут в упругой траве. В широких кадках растут приличного размера деревья, под которыми можно, наверно, даже укрыться от дождя.
Отсюда открывается очень пафосный вид на Сити. Слева от нас высокое кирпичное здание фабрики, построенное еще в XIX веке. Справа – широкое пространство реки. Деревья в кадках организованы так, что вполне можно сделать фото себя на фоне Сити как будто ты в лесу. Чем многие и занимаются.