Учебная стрельба
Шрифт:
Я думаю, месье, что, если бы не эти слова, все было бы по-другому. Но я разозлился оттого, что он посчитал, будто я могу стать предателем.
– Теодор, - сказал я, глядя ему в глаза.
– Я поклялся защищать свою страну, а ты - враг Франции. Ты пришел сюда шпионить и попытался использовать меня. Я ничем не обязан германскому императору. Я здесь для того, чтобы исполнять свой долг.
Тогда он наконец понял и отшатнулся, переменившись в лице.
– Жозеф...
– начал он и осекся.
И снова мы долго стояли, молча глядя друг другу в глаза.
Не знаю, что со
Был дух войны, я думаю, и злость на Теодора за то, что он хотел меня одурачить. День за днем мы только и слышали: "Франция, Франция, Франция", и в конце концов все в форте посходили с ума. И да простит меня Бог, я даже гордился, что нашел в себе достаточно мужества для того, чтобы сделать то, что задумал.
– Месье, - сказал я брату: я был театрален, я назвал его "месье", - я солдат Франции и должен выполнить свой долг. По вашему собственному признанию, вы - шпион германского правительства. Надеюсь, вы поймете, почему я не стану арестовывать вас самолично. Я запру вас в этом помещении и доложу о вашем присутствии дежурному офицеру.
И я уже собрался выйти в коридор, как вдруг заметил, что Теодор улыбается - той самой улыбкой прежних времен. Он заговорил - спокойно, без намека на страх или упрек в голосе:
– Жозеф, я тоже солдат и буду последним, кто осудит тебя за то, что ты выполняешь свой долг. Но ты прекрасно понимаешь, что это означает для меня смерть, а ведь, помимо прочего, я - Бонно, твой брат. Вот блокнот, возьми его и отпусти меня. Других записей у меня нет.
Я никогда не забуду улыбку, с которой он произносил эти слова, месье. Она поразила меня в самое сердце. Я отошел от двери, воскликнув:
– Теодор, брат мой!
– и раскинул руки, готовый заключить его в объятия.
Но в этот самый момент наших ушей достиг хор голосов, эхом отдававшийся по всему форту. Сотня глоток выводили знакомую мелодию. Это пели мои товарищи, дружно шагавшие на обед в казарму:
Allons enfants de la patrie,
Le jour de gloire est arrive!
Contre nous de la tiranie,
L'etandard sanglant est leve
L'etandard sanglant est leve.
Entendez-vous dans ces campagnes
Mugir ces feroces soldats?
Ils viennent jusque dans nos bras
Egorger nos fils, nos compagnes...
{Вперед, сыны отчизны милой!
Мгновенье славы настает.
К нам тирания черной силой С кровавым знаменем идет.
Вы слышите, уже в равнинах Солдаты злобные ревут.
Они и к нам, и к нам придут, Чтоб задушить детей невинных...
Первые куплеты "Марсельезы", слова Руже де Лиля; перевод П. Антокольского}
Мы стояли молча, волна пения набирала силу, а затем пошла на спад. Мне казалось, что мое сердце вот-вот взорвется, руки тряслись. Когда последние отзвуки затихли вдали, я резко повернулся - не сказав ни слова, даже не взглянув на него, месье, - выскочил из помещения, запер за собой дверь, оставив родного брата пленником, и побежал к дежурному офицеру.
Больше я Теодора не видел... То есть нет, видел...
Только я остановился у командного пункта, как дверь открылась -
– Что случилось, Бонно?
– приветливо спросил он.
И тут, месье, я понял, что не могу выдавить ни звука. "Мой брат заперт в помещении 3-й батареи. Он германский шпион". Эти слова застыли у меня на языке.
Я замялся, чувствуя, как под внимательным взглядом капитана к моим щекам приливает кровь.
– Ничего, ваше благородие, - запинаясь, пробормотал я.
– Ничего? А что ж ты тогда пришел?
– Спросить, ваше благородие... можно ли моему брату пообедать в общей столовой?
– Ну конечно! И вовсе не обязательно было об этом спрашивать.
Капитан бросил на меня подозрительный взгляд и направился к офицерским квартирам. Когда он скрылся из виду, я вздохнул с облегчением, и слезы благодарности навернулись мне на глаза. В следующую минуту я обругал себя проклятым дураком.
Знаете что, месье, эта война превратила нас в безумцев. Мы все теперь не такие, как раньше. Люди в форте ведут себя как свиньи, хуже того - как дикие звери, и дерут глотки по ночам, выкрикивая лозунги, а офицеры улыбаются и говорят, что это все боевой дух.
Я побрел к казармам, в общую столовую, размышляя, что же мне делать. Усевшись за стол, я принялся вместе со всеми за еду. Шанэн спросил, где мой брат, но я ничего не ответил. Они все так шумели, что не заметили моего молчания.
Потом я вышел во двор, раскурил трубку и слонялся вокруг бараков долго, может быть, полчаса. Никак не мог решить, что же мне делать. И вдруг я подумал о матери - как это я не вспомнил о ней до сих пор! В следующую секунду я развернулся и бросился бежать через плац, мимо казарм к центральному траверсу. Перебравшись через него, я взлетел на второй ярус. Мои пальцы дрожали, я никак не мог попасть ключом в замок. Наконец я толкнул дверь, споткнулся на пороге и ввалился в помещение своей батареи.
Месье, там никого не было! Теодор исчез. Я не верил своим глазам.
Я позвал его по имени - сначала тихо, потом громче, но ответа не получил. Я ничего не понимал. Он же не мог уйти через дверь - она была заперта, а ключ лежал у меня в кармане.
Оставался единственный путь для бегства: вылезти через бойницу на смотровую площадку и по узкому карнизу, уходящему вправо и влево, добраться до помещения соседней батареи, а потом уже спуститься вниз. Но я знал, что на этом ярусе все двери обычно держат запертыми, значит, он никак не мог улизнуть.
Я вылез на смотровую площадку и пошел по карнизу, заглядывая в бойницы. Теодора и след простыл. Все двери были плотно закрыты. В некоторых помещениях канониры и рядовые уже суетились вокруг орудий, готовя их к учебной стрельбе. Заметив меня на карнизе, они удивленно спрашивали, что это за блажь взбрела мне в голову, но я не обращал на них внимания.
Я добрался до самого конца, где фасад бастиона обрывается и начинаются новые orillons. От края парапета до первого orillon - метров пять с половиной, не меньше, а до нижнего яруса - метров девять. Я ожидал встретить здесь часового, но на смотровой площадке было пусто.