Учебник рисования
Шрифт:
— Проявляй, Петруччо, культурную инициативу, проявляй, — горячо шептала Свистоплясова и кусала за ухо.
Петя с ужасом вспоминал свой позор, властную повадку Свистоплясовой, ком из трусов, майки и носков, который она швырнула ему в лицо. Бледный, с кругами под глазами, вернулся Петя домой, и мама его, Мира Исаковна, сказала ему: какой чудовищный образ жизни ты стал вести, Петя. Что бы подумал твой папа, если бы был жив? Пете было уже под пятьдесят, он мог и не интересоваться мнением покойного папы; однако ему стало стыдно. И правда, что бы подумал папа, если бы увидел, как Свистоплясова швыряет Пете трусы в лицо? Слова Люси Свистоплясовой, обидные слова, отдавались у него в ушах, причем одно из ушей побаливало от укусов. Понятно же, как будет безжалостная Свистоплясова рассказывать про него своему постоянному партнеру —
Вообще говоря, труд Анжелики и, шире, девушек из подобных заведений вообще — должен импонировать прогрессивно мыслящему индивидууму (каким Труффальдино и являлся). Труд этот — совершенно в духе времени — не производил никакого продукта и даже не производил впечатления собственно труда, хотя, безусловно, являлся формой общественно полезной деятельности. Отношения мужчины и женщины как будто бы предназначены для производства некоего продукта: детей, например, или дома, или любовного чувства, или стихов, посвященных страсти, или эмоций: ревности, тоски, сострадания. В данном же случае деятельность была лишена заботы о конечном результате, и никаких побочных результатов тоже не давала. Это работа, которая освобождена от воплощения усилий. Это не что иное, как квинтэссенция высокого досуга, воспетого Аристотелем, необремененного ничем — в том числе продуктом труда. Точь-в-точь, как художник, что рисует ничего не обозначающие значки и при этом не оставляет зрителю ничего, кроме нечетких воспоминаний о встрече с прекрасным; точь-в-точь, как финансист, что перемещает абстрактные финансовые потоки из одних несуществующих предприятий в другие и не оставляет обществу ничего, кроме ощущения энергичных усилий экономики, — так и девушки демонстрировали пленительную пылкость — но существовал ли продукт, который они производили? Ну что могла бы Анжелика предъявить миру, как произведение своего труда, как память о содеянном? Рваный презерватив? Следует согласиться, это продукт не особенно убедительный. Однако отрицать, что деятельность девушки столь же необходима, как культурология, авангардное искусство или активность банковского сектора, трудно. Характерно, что вышеупомянутый рваный презерватив (т. е. в понимании старого процесса труда — абсолютное ничто) мог бы с равным успехом воплощать и деятельность авангардного художника (Снустиков-Гарбо демонстрировал именно этот предмет в своем знаменитом перформансе), и культуролога (Роза Кранц написала эссе на тему дефицита противозачаточных средств в тоталитарной России), и банкира (в сущности, многие вкладчики банка Ефрема Балабоса получают именно этот предмет вместо своих сбережений). Свободное самовыражение — вот основа труда Анжелики, и авангардный характер ее творчества, освобожденного от производства антропоморфной вещи, импонировал Петру Труффальдино. Поклонник семиотики, знакового и минималистического искусства, Труффальдино всегда с удовольствием оглядывал ряды девушек, стоящих вдоль Тверской. Красивые силуэты радовали глаз, а обещание необременительных эмоций — успокаивало. Как говорила мама Мира Исаковна: Подумай, Петя, о себе. И Петя думал. Побереги себя, говорила мать. И точно, следовало себя поберечь. Время такое, что поберечь себя надо.
Труд Анжелики существовал всегда, но аматериальный труд появился на рынке совсем недавно, и тем примечательнее обстоятельство, что тенденция к его возникновению и торжеству в обществе существовала давно. Пример, воплощенный в известной по пьесе Шекспира хозяйке веселого заведения, не прошел мимо тех людей, что проникали в сущность экономических процессов. Некогда черный сын Трира произнес игривую сентенцию: отличие прибавочной стоимости от вдовицы Куикли состоит в том, что неизвестно,
— К мужчине подход нужен, — сказала Анжелика, — психологию надо знать.
— Я думал: наоборот — к женщине подход нужен.
— Так что ж ты ко мне не подходишь? Не хочешь?
— Не хочу.
— Трусливый, потому что женатый, да? Небось жену любишь. Повезло ей.
— Был женатый. К барыге ушла.
— Плохо любил, значит, — сказала Анжелика.
— Значит, так.
— А может быть, тот хорошо любит. Он ей, может, подарки делает. Мы, девушки, подарки любим. Даже моя дочка, еще вот такусенькая, а к ней без подарка не приходи. Ага.
Кузнецов ничего не ответил на эту реплику, и разговор их прервался. На следующий день Кузнецов появился в салоне со свертком и, зайдя к Анжелике, протянул сверток ей.
— Отдашь дочке.
— Ой, зачем же дочке, — сказала Анжелика, развернув сверток и разглядывая куклу, — зачем ребенку красоту такую. Я себе оставлю.
— Кукол здесь держать не хватало.
— Ну, пусть денечек со мной побудет. Такая красивая. Прямо как я в молодости.
— Ты и сейчас молодая.
— Нашел молодую. Ага. Была молодая пять лет назад.
Анжелика поместила куклу возле подушки и деликатно поворачивала ее лицом к стене, когда входил клиент. Кузнецов же занял привычный пост — на табурете в холле, слушая разговоры хозяина, Валеры Пияшева. Пияшев, человек, не властный над эмоциями, говорил много. Усталый шестидесятилетний человек, он пенял на скверную организацию рабочего процесса, путаную бухгалтерию, дурной характер сотрудников. В конце рабочего дня Кузнецов зашел к Анжелике и снова посидел на ее кровати.
— Били? — спросил он.
— Нет, ласковые приходили. Один другого ласковей. Я прямо влюбилась, ага.
— Влюбилась, — сказал Кузнецов зло, — так уходи отсюда, не срамись.
— Не срамись! Ага! А деньги ты будешь отстегивать? Замуж бери, тогда и подумаю.
— Женись на такой, ты изменять станешь.
— Мужу изменять я не стану, — сказала Анжелика, — если он меня удовлетворять будет.
— Как это — удовлетворять?
— А вот так. Я теперь женщина балованная. Попробовала разного.
— А если не будет удовлетворять?
— Тогда стану изменять. Что же я — не человек? У меня к себе уважение есть.
Кузнецов вышел от Анжелики и снова сел на табурет в холле. Послушал, что говорит Валера Пияшев о проблемах окупаемости заведения; дела, судя по всему, шли неважно. Не так, чтобы совсем плохо, но могли бы и лучше идти.
— Интерьер менять? Опять ремонт разводить? Не успеешь заработать, уже давай по новой трать. Карусель, вашу мать! На кафель столько сил угробили, а теперь говорят: не надо кафеля! Несовременно! Вашу мать! Кафель итальянский — несовременно! Что, мореным дубом пол выкладывать?
— И так нормально, — сказал Кузнецов.
— В какой дыре сидели! — гневался Пияшев. — Ты вспомни, в какой халупе работали! — Пияшев поминал двухкомнатную квартиру в доме Рихтеров, где он познакомился с Кузнецовым. — Стыдно было людей звать! Так я помещение пробил в центре, я к префекту ходил! Горбачеву спасибо, Михал Сергеичу, мобильное руководство стало. А теперь говорят — и этого мало!
— Много люди о себе понимают, — сказал Кузнецов.
— Евроремонт, говорят, делай. Чтобы, как в Париже. Я считаю, не в интерьере дело, а в людях. Человек главное, а не кафель. Что кафель? Треснула плитка — и нет кафеля. А человека надолго хватает. Девочки у нас хорошие, это главное. А все равно ходят клиенты плохо.
— Разве плохо?
— Ну, сам считай, сам считай! — и Пияшев с цифрами в руках доказал Кузнецову, что заведение не вырабатывает и половины своих возможностей. Стоим на месте, — сказал Пияшев, — стагнация! Было пошло дело, а вот — встало. Ну, сам виноват. Теперь, когда что случается, я думаю, это мне расплата.
— За что?
— Засудил я одного. Теперь вот казнюсь. Давно дело было, а совесть не отпускает.
— И хорошо засудил? — в таких вещах Кузнецов разбирался.
— На три года.