Учебник рисования
Шрифт:
Данное положение можно проиллюстрировать диалогом, состоявшимся между Гришей Гузкиным и бароном фон Майзелем на открытии художественной ярмарки FIAC — знаменитого парижского салона. Гуляя об руку с бароном вдоль стендов, увешанных современным искусством, т. е. телевизорами, в которых нечто мелькало, холстами с кляксами и т. п., Гриша решился наконец на разговор, давно задуманный. Некогда, сидя с Пинкисевичем у Липпа, он положил себе довести до сведения барона разницу меж подлинным творчеством и поделками прощелыг.
— Какой упадок, — произнес
— Напротив — расцвет! Я не столь пессимистичен, как вы, Гриша, — благодушно ответил барон, — поглядите, как много новых идей, — барон указал на некоторые кляксы, на банки с фекалиями, на фотоколлажи, — сколько фантазии! Меня волнует современное искусство: я черпаю энергию для новых проектов.
Какие же здесь идеи? — хотел было сказать Гузкин, но раздумал. В конце концов, если барон черпает энергию, стало быть, энергия здесь есть. А в том, что энергия есть у самого барона, сомневаться не приходилось. Стало быть, он ее взял откуда-то.
— Хм, — сказал вместо намеченной реплики Гриша, — на днях мы видели с Барбарой радикальные вещи Карла Андрэ — такие, знаете ли, чугунные квадратики. Резкие вещи, барон. Мне они напомнили Малевича.
— Да, — сказал барон, — Малевич. Понимаю.
— Вот кто дарил миру идеи, не так ли, барон? Впрочем, и Карл Андрэ своими квадратиками меня покорил.
— Ah, so, — сказал барон, — Карл Андрэ! Ja, ja! Чугунные квадратики! Я знавал людей, которые их собирали, — есть такое семейство Малатеста. Не слыхали? Бруно Малатеста сделал состояние на морских перевозках. После войны, — загадочно сказал барон, — чего только не возили. Однажды он купил сто пятьдесят таких квадратиков. Собирался выложить пол в ванной комнате в Портофино, но жена пристыдила. Он был женат на одной еврейке, из Ротшильдов. Да, именно так. Сара Малатеста.
Гриша почувствовал, как пот течет у него между лопаток, стекает в штанину, и струйка чертит свой путь по ноге.
— Карл Андрэ и Малевич работают в одном дискурсе, — сухими губами сказал Гриша.
— Да, — сказал барон, — пожалуй. Пожалуй, в одном. Никогда не думал об этом. Интересная мысль, Гриша. Вы наблюдательный человек.
— В их творчестве много общего.
— Там квадраты — и тут квадраты. Верно подметили, Гриша.
— Они только кажутся похожими, — сказал Гриша, — но присмотритесь!
— Все-таки сходство есть, — сказал барон, приглядываясь.
— В общих чертах похоже, — сказал Гриша, — но идет развитие темы.
— Видимо, это и называется — следовать традиции?
— Это перекличка гениев во времени, — сказал Гриша. — Помните «Маяки» Бодлера, барон? Так движется дискурс: от Малевича — к Иву Кляйну, от Кляйна — к Карлу Андрэ, от Андрэ — к Пинкисевичу.
— Удивительная мысль, — сказал барон, — они все рисуют квадратики? А кто такой Пинкисеффитч?
— Пинкисевич — это московский художник. Серые квадратики и треугольники, — сказал Гриша и подумал: вот я сделал имя Эдику.
— Все рисуют квадратики — любопытный поворот мысли. Были и другие имена. Мондриан, не так ли? Думаю, можно сказать, что он работает в одном дискурсе с Ивом Кляйном и Малевичем.
— Вы уловили суть,
— И с Карлом Андрэ тоже.
— Безусловно.
— Квадратики только кажутся одинаковыми, а вообще они все разные — не так ли?
— О да!
— У Мондриана — желтые и красные, а у Кляйна — голубые, я прав, не так ли?
— А у Пинкисевича — серые.
— А у Малевича — черные. Это о чем-нибудь говорит, полагаю.
— Несомненно.
— Скорее всего, — сказал барон, — о терпимости общества к разным квадратам.
— То есть к разным точкам зрения, к полярным убеждениям.
— Один квадрат непохож на другой, — задумчиво сказал барон.
— Это воплощение принципов плюрализма, — заметил Гриша.
— Каким цветом хочу, таким квадрат и закрашу, — обобщил барон.
— Поразительно, как много можно сказать одним квадратом! — сказал Гриша.
— Не правда ли? И деликатно, без деклараций.
— Можно написать тома.
— А мы еще не рассмотрели треугольников.
— Это отдельная тема!
— Ха-ха, — сказал барон, — забавно, что Гитлер считал кубизм изобретением большевиков. Что бы он сказал, глядя на Карла Андрэ?
— Объявил его представителем дегенеративного искусства? — придал Гриша остроту разговору. Он давно понял, что умеренное осуждение фашизма в Германии уместно, важно не перегибать палку. Сказал — и остановись. Не тебе судить о чужих порядках. Спросить — можно.
— Дегенеративным искусством? — барон поднял брови, — вряд ли. Все-таки у Америки много ракет.
— Тогда Пинкисевича бы объявили дегенератом, это уж точно.
— Пинкиссеффитч? Надеюсь, я правильно произношу это русское имя. Возможно. Да, его, возможно, и объявили бы дегенератом, — барон задумался.
— Те времена, слава богу, прошли, — сказал Гузкин.
— Да, — задумчиво сказал барон, — прошли. Любопытно, что делает сейчас Сара Малатеста?
Гриша расстался с Сарой час назад и мог ответить на этот вопрос, но он промолчал.
— Такое разнообразие квадратов, — сказал барон фон Майзель, — возможно только в свободном обществе.
— Безусловно, — сказал Гриша.
— Именно потому, что каждый может рисовать квадраты как хочет, мы являемся свободным миром, — и барон объяснил Грише, что вдохновляется разнообразием квадратиков, когда определяет сферы интересов компании. Гриша слушал его и кивал. Некая мысль не давала ему покоя, он никак не мог додумать ее до конца: если разнообразие квадратов — признак свободного общества, то самый главный квадрат, черный квадрат — является ли он символом демократии? Вероятно, он вбирает в себя всю последующую полифонию (или содержит эту полифонию в неразвернутом виде). Этот черный квадрат, думал Гузкин, есть прасимвол демократического плюрализма. Но если так, то почему он такой черный и несимпатичный? А чертежи будущих зданий, обязаны они быть красивыми? А планы сражений? Скорее всего, черный квадрат и не символ даже, но нечто большее (Гриша припомнил беседы с Кузиным) — а именно проект демократии. Гриша почти сформулировал про себя эту мысль, но вслух говорить не хотел — такого рода соображения надо беречь для публичных диспутов.