Учебник рисования
Шрифт:
В тот момент, когда один из членов семьи, пользующейся старыми санями, соблазнился возможностью пересесть в автомобиль, участь семьи была решена. Предательство интеллигенции, отказавшейся от своего народа, определило неизбежность гибели страны. Размыло культуру, размыло язык, перестало существовать искусство — и общая судьба предстала во всей своей неприглядности. На кой же черт жить в такой семье? И вот этот набор пакостей вы именуете Родиной? Уж не умирать ли за это болото прикажете? Тогда обернулись люди по сторонам и увидели: так ведь холодно тут жить, так ведь зима круглый год, ведь матом, извините, ругаются! Да и большевики, паскуды! Да и, кстати, барышня из Оклахомы находит, что творческий дискурс населения недостаточно прогрессивен. Невозможно здесь жить! И рухнула страна. Не стало страны, за которую мог бы бороться народ, не стало ничего, ради чего могла бы пойти так называемая интеллигенция умирать. Размылилась держава. И дубины народной войны не нашлось — в ломбард сдали дубину, заложили за пару долларов, чтобы купить «сникерс».
Отчего не поднялся народ, отчего культура и искусство превратились в ничто — ответить на эти вопросы и можно, и должно, даже если ответ получится не слишком приятным.
Во-первых,
Во-вторых, можно ответить так. Культура и искусство не прекратили свое существование, а были редуцированны до интернационально приемлемого качества. Схожие процессы прошли во всех так называемых христианских странах. Согласно тому же принципу, по какому искусство Италии или Франции было сведено к унифицированному продукту, культура и искусство России уравнялись для пригодного к международному употреблению товара. Общий дискурс прогрессивного искусства призван соединить в единый интернационал все культуры и все искусства. Этот общий дискурс выражает понятные всем странам чувства и эмоции — страсть к движению, порыв к свободе и самовыражению, волю к власти, витальность — одним словом, первичные элементы бытия, необходимые для существования огромной демократической империи. Интересы демократической империи формируют вкусы в искусстве — это только естественно. Авангард двадцатого века был действительно именно авангардом, передовым отрядом основных сил, которые постепенно овладели миром и выстроили культуру по своим законам. Остается принять порядок вещей и согласиться, что происходящее — происходит в интересах единения людей, а исторические и культурные особенности отдельных народов станут отныне предметами этнографическими.
В-третьих, можно сказать и так. То, что произошло в странах христианского круга в двадцатом веке и завершилось строительством общей демократической империи, — было ничем иным, как реваншем языческого начала у христианства. Цивилизация, в том виде, в каком она существует сейчас, воскрешает славу и силу древнего западного язычества и сводит счеты с христианской религией. Использование христианской терминологии, и в частности, использование выражения «христианская цивилизация», нисколько не мешают общему направлению. Т. н. христианская цивилизация давно сделалась языческой. В этом утверждении нет ни порицания, ни обвинения. Случилось так, что западной истории для укрепления своей силы христианство более не требуется — и только. По всей видимости, финансовая, колониальная, социальная жизнь западной империи на этом этапе нуждается в язычестве — как в государственной идеологии. В конце концов, долгие века обходились без христианства, обойдутся и в будущем. Катализатором этого процесса явилось искусство авангарда — оно смело искусство христианских образов. Интернационально внятные знаки отныне заменят образы. Поскольку ни один из христианских проектов общей жизни не оказался жизнеспособен, отныне христианское искусство играет роль искусства варварского по отношению к культуре метрополии. В течение всего двадцатого века Запад искал способ вернуться к языческому величию — и, наконец, нашел. Фашизм, нацизм, авангард — лишь фрагменты исторического процесса, варианты решения. То, что случилось с русским искусством и русской культурой, — есть деталь общей картины.
Какая именно из трех причин стала главной в распаде русской культуры? Вероятно, все три одновременно. Существовала и четвертая причина, а именно русская интеллигенция, чутко восприимчивая к мировым процессам и первой почуявшая беду. Подобно крысам, бегущим с тонущего корабля, устремилась интеллигенция прочь от собственной истории, культуры и народа, и Россия благополучно затонула.
Возвращаясь к сравнению, использованному выше: интеллигенция не только немедленно покинула бесполезные сани, как только завидела автомобиль, но, получив приглашение в автомобиль, наддала газу — и на этом вековые отношения интеллигенции и народа, воспетые русской литературой, пришли к концу.
Интеллигенция, разумеется, этим бегством себя не спасла: предавшая свой язык и свою культуру, интеллигенция должна была понимать, что ее век измерен также — в азарте своем они служили абстрактному далекому начальству, которому до них дела никакого нет. Откажется от них это далекое начальство, увлечется играми с китайской интеллигенцией, с хорватскими авангардистами, с прогрессистами из Пакистана. Несложно предположить, что придут еще более ловкие деятели — и съедят сегодняшних ловкачей с потрохами.
Их не жалко. За полвека борений русская интеллигенция последовательно изничтожила все, что составляло ее былую славу. Бойцы идеологического фронта издали сотни журналов, открыли тысячи конференций — им так хотелось, чтобы их разглядели и оценили. Теперь их видно. Остряки с запросами, лакеи с убеждениями, вышутившие и выхолостившие все свое нутро, отменившие в целях безопасности величие, свое и чужое; трусливые люди, презирающие соседа за то, что сосед — грязный, и ненавидящие свое начальство, если оно недостаточно богато, выстрадавшие право лебезить перед действительно богатым начальством; изглоданные завистью, истомленные амбициями, запыхавшиеся в погоне за прогрессом, израненные в битвах с инфляцией, верные капслужащие — они именуются интеллигенцией на том основании, что ничего не умеют делать руками. И дел-то, собственно, у них никаких. Разве их к серьезным делам подпустят? Уничтожение плановой экономики, приватизация промышленных предприятий — это не их ума дело. Интеллигенция одобрила эти судьбоносные шаги, объявила их историческим благом, составила для нового начальства свод оправданий и идеологическую платформу, но неужели ей самой дадут поживиться? Обслуга пребудет обслугой всегда. Начальство приняло интеллигентов на службу, начальство прикрывает глаза на их вольнолюбивые
Для того чтобы интеллигенция оказалась готовой к прогрессивным переменам, ей пришлось модернизировать свой речевой аппарат, усовершенствовать сознание. Так, в рамках модернизации сознания, отказались от логического и рационального мышления, от внятной речи, от последовательности и традиции. Как только сознание перестроили — стало возможным принять все. Долгие годы сетовали на отсутствие правдивого искусства — но легко примирились с тем, что правда, как критерий искусства, не существует вообще. Долгие годы смеялись над ограниченностью официальных творцов — но легко согласились, что на роль современных творцов сгодятся дегенераты. Долгие годы лили слезы о погубленных в лагерях миллионах (извели большевики цвет нации!) — но легко приняли положение дел, при котором население страны стало исчезать само собой, в прогрессии, превосходящей любой террор. И для чего переживать? Нерожденные, погубленные, спившиеся, обнищавшие — они цветом нации не являются, и, значит, жалеть их нечего. Ведь если бы они были цветом нации, разве не устроились бы они культурными менеджерами и сток-брокерами? Долгие годы горевали, что благосостояние общества измеряется по судьбе малоинтересного работяги, — но с энтузиазмом стали рассматривать собственную судьбу как меру вещей. Интеллигенция пылко переживала, что тысячи работников умственного труда не используются согласно их реальной стоимости — и отправляются по осени на сельхозработы (помогать колхозникам в сборе урожая), но легко смирилась с фактом, что миллионы инженеров сделались безработными и стали прислугой в чужих странах, таксистами и разнорабочими. Интеллигенция согласилась с отчаянным враньем социологов, с подтасованными цифрами, с лихими обобщениями. И решающим аргументом пребудет: раньше у нас не было свободы слова, а теперь — есть! И никто не спросит интеллигента: где же твое свободное слово? Что же ты такое свободное говоришь? Ругаешь бывшее начальство и хвалишь нынешнее? Так ведь это тебе привычно. Ты всегда, голубчик, так делал.
Так появились просветленные труды, монографии исторического значения — одна другой фундаментальнее: «Постижение духа», «Прорыв в цивилизацию», «Муки прочтения бытия», дивные, взволнованные страницы. Как же не волноваться нам, сограждане, когда вековой вопрос решается: быть ли России европейской державой? Решался, разумеется, иной вопрос: на каких основаниях продолжать крепостную политику — на своих отечественных или в общем либеральном порядке? И, выполняя заказ бойких реформаторов, стали усердно славить кормчего России Петра — с тем же ровно усердием и по том же принципу, по какому в угоду сталинским аппаратчикам славили Ивана Грозного. Чего изволите, вашество, то и изобразим: хотите одного кровопийцу прославим, а прикажете — так и совсем другого! И как же не славить царя-батюшку, реформиста и западника? Он, просветитель, и законы ввел и привил нашим варварам европейские черты — с его, можно сказать, благословления, мы сегодня и продаем нефть, и строим на болотах Нижневартовска и Сургута бараки для крепостного населения. И гражданское общество (этакий Санкт-Петербург-2 для достойных граждан) мы тоже непременно возведем — это мы петровские заветы в жизнь претворяем, воплощаем царевы тезисы. Мы даже и городу на болоте вернули историческое название — туда, глядишь, и столицу перенесем. А то, что не было при Петре никакого законодательства вообще, что свод законов появился спустя сто лет после смерти великого преобразователя, что табельно-ранжирные нововведения и приказы заменяли законы, что сама власть в течение века ни разу не была унаследована законным путем, — про это культурологам поминать не обязательно. Равно не обязательно следовать примеру т. н. российской интеллигенции, имевшей обыкновение переживать за свой бесправный народ. Еще и злокозненные большевики не пришли на нашу землю, а тогдашняя интеллигенция уже сетовала: очень стыдно употреблять в своей речи возвышенные слова и горделивые обороты, если твой сосед голодает. Даже как-то неловко нам, нынешним прорабам цивилизации и певцам нефтяной демократии, перечитывать их устаревшие жалобы: чего же им тогда не хватало? Уж не оттого ли переживали они, что российская монархия во всех своих ипостасях (соответственно, группировки: петровская, московская, днепропетровская и ново-огаревская) всегда полагала мужика — главным полезным ископаемым. Вот и обращалась с ним соответственно: когда надо, возводили из его костей декоративный город на болоте, когда надо — новоевропейскую демократическую державу. Невозможно примириться с этим, невозможно найти этому оправдание, и уж подавно невозможно строить на этом интеллектуальную биографию. Однако для новых интеллигентов ничего невозможного нет.
Певец свободы никогда не обременял себя избыточными знаниями: он по преимуществу идеологический работник — а в конкретных дисциплинах (в экономике, политике, финансах, строительстве) интеллигент не силен. Интеллигент, он так, в целом, процесс понимает — а вникать в то, каков процент износа трубопровода, ему недосуг. Он так, вообще, рассуждать о прогрессе горазд — а что там с валовым продуктом, с отходами, с ресурсами, это его не касается. Ну, как-то принято было считать среди умственных людей, что плановая экономика неэффективна, что рынок — суть свобода; так повелось считать — ну и считали. А что, разве не правильно считали? Разве не следует сделать нашу жизнь конкурентно способной, поставить культуру на рельсы рынка? И — поставили. Сделали честь и совесть, сострадание и ответственность — то есть то, что было единственным достоянием интеллигента, — конкурентно способным рыночным товаром. Ведь надо же и интеллигенту с чем-то выйти на рынок, а честь и совесть — чем не товар? И думать не желали, что эти свойства (а с ними вместе и культура) в конкурентной борьбе участвовать не могут. Честь и совесть не потому ценятся людьми, что котируются на бирже, а культура не для того существует, чтобы иметь меновой эквивалент. Нет такого эквивалента. А если какому-то прощелыге померещилось, что такой эквивалент есть (профессорство в Мюнхене, выставка во Франкфурте, признание богачей), то суть вещей от того не изменилась. Интеллигенция перестала существовать в качестве совести нации именно потому, что определила рыночную цену этой самой совести. И этого позора интеллигенции не смыть никогда. Впрочем, она и не стремится.