Ученик чародея
Шрифт:
Грачик призадумался на минуту и с сосредоточенным видом стал докладывать так, как если бы стоял перед строгим начальником:
— Действие сульфата таллия оказалось очень затяжным. Ванда получила, видимо, здоровую дозу этого яда, хотя и недостаточную для смертельного исхода. Причина та, что она поделилась своим бутербродом и чаем со случайной попутчицей. И все же яд оказал на Ванду одно из своих самых неприятных действий: поражена центральная нервная система.
— И таким образом она выпала из игры как свидетель.
— Да — ни одного цельного показания в течение нескольких месяцев. Врачи её очень оберегают. Но хорошо, что дело Ванды Твардовской оказалось одним из обстоятельств большого и важного политического дела Круминьша. Слово за словом, очень осторожно, не перегружая больную, мы узнали, что у её матери
— Ты уже не ребёнок и сама понимаешь… Это мой давний, давний друг… Это — мой муж.
Оказалось, что мать сошлась с ним ещё во времена гитлеровской оккупации. Девочки тогда не было в Риге. Её перед самой войной отправили погостить к знакомым в Ленинград. Там её и застала война. Её эвакуировали с другими детьми в глубь страны. Пять лет она прожила у родителей подруги. И вот теперь сказалась вся разница мировоззрений матери и дочери. Они очутились по разные стороны барьера. Воспитание дочери сделало её советским человеком, юным, но уже преданным стране и своему народу существом. А мать… мать совершенно явно находилась в сетях вражеской агентуры.
— Тяжёлая ситуация, — сочувственно покачал головою Кручинин.
— Девушка очутилась перед дилеммой: внять мольбам матери и молчать, как говорила Линда «не губить её», или исполнить свой долг и открыть, что в доме у них нашёл себе приют подозрительный человек.
— Да, да, очень тяжёлая ситуация, — повторил Кручинин. — Он говорил негромко, как будто с самим собой. — До последнего времени кое-кому все это представлялось простым: существует статья 5812, — остальное, мел, ясно само собой. А душевной драмы одной такой девочки, как Ванда, Шекспиру хватило бы на хорошую трагедию. Мы очень упрощаем такие вещи. Ведь это огромное поле для кропотливой и почётной работы воспитания новых взглядов, новых чувств — подлинно советских, чистых. Тут можно, конечно, столкнуться с трудностями, которые заставят призадуматься самих творцов кодекса, а не только объектов его действия. Ведь это же люди, живые люди со своими мыслями, с большими чувствами, с сомнениями, с любовью, с привязанностями. Просто сказать: «закон повелевает!» А где черпать силы для его соблюдения? В патриотизме? Так нужно же этот патриотизм воспитать.
— Вы говорите странные вещи… — начал было Грачик, но Кручинин не дал ему кончить:
— Знаю, знаю: воспитующая роль школы, печати, литературы. Все так. И все это очень сильно. Но тут, мне кажется, выпало одно звено, которое, к сожалению, часто декларируется без учёта реальности. Я говорю о семье, о той самой семье, за укрепление которой борется партия, которой мы стремимся дать все возможности для нормальной жизни и развития. Мы должны сделать и сделаем то, чего простой человек не может добиться в условиях капитализма — собственный, неотъемлемый кров. Человек должен иметь прочное гнездо.
— Вы верите, что государству сейчас до такого… гнезда? — С некоторым сомнением спросил Грачик. — Средств хватит на то, чтобы такими темпами создавать главное — индустрию, и тут же распыляться на это вот — «гнездо»? Кто же это может — какая партия, какое государство?
— Наша партия, наше государство! Как будто главное для нас не «человек»! Как будто не для него и всё, что делается и будет делаться?! Человек зачинается в семье. Он формируется в семье. Из семьи он выходит в свет. Семья должна, должна иметь площадь, чтобы собраться; чтобы все её члены сели за стол хотя бы за ужином; чтобы они все вместе посидели перед приёмником
Грачик в сомнении покачал головой:
— Вы же только что сказали о положении Ванды Твардовской: «тяжёлая ситуация». Значит, вы сами признаете, что…
— Конечно, признаю, — снова перебил Кручинин, — кто же не признает, что именно наше воспитание даёт молодым людям крепкую базу для того, чтобы почувствовать себя сынами своей страны. Это бесспорно. Но если бы не школа, если бы не организованное общество — от октябрят до партии, — что бы это было?
— Знаете что, — неожиданно рассердившись, перебил Грачик, — по-моему, уродливая юность формируется не в трудовой семье, не там, где отец весь день на заводе, а мать у плиты или в мастерской, а именно там, где мамаша торчит дома или шатается по комиссионкам; именно там, где папашин автомобиль привозит юного принца крови в пьяном виде домой. Большинство стиляг — порождение семей обеспеченных, а не строго рассчитывающих трудовые рубли. Ветреные девчонки в нейлоновых паутинках — не дочери рабочих!
— Конечно, существуют у нас и такие уродливые семьи, — согласился Кручинин. — Есть и такие мамаши и папаши. Так это же уроды! А здоровое общество исторгает уродов или лечит их. Вылечим и это уродство. Народ — хозяин заботливый и бережливый.
— Но иногда несколько неторопливый и, увы, подчас расточительный.
— Народ не может быть и не бывает расточителен! — с негодованием возразил Кручинин. — Народ знает цену копейке. Его копейка — это его пот. Расточительствуют только плохие доверенные, которые не знают цены труду. Другое дело, что они швыряют деньги, прикрываясь именем народа. Но народ здесь ни при чем. Он мудро бережлив.
— Сколько раз я давал себе слово уйти в ОБХСС. — Грачик поднял сжатый кулак. — Большое дело и такое чертовски нужное!
— Да, чистота общества — довольно сложная вещь, — со вздохом сказал Кручинин. — Тут нужен срок да срок.
— Я-то согласен ждать…
— Но не ждёт твоё дело? Тоже верно. Вопрос об отношении этой Ванды Твардовской к проблеме «семья и государство, любовь и обязанность» — для тебя вопрос сегодняшнего дня,
— Нет, вчерашнего! — отрезал Грачик, возвращаясь к прерванной теме. — Ванда сказала матери, что ставит ей условие: запретить чужому человеку бывать у них или… или она пойдёт и все расскажет властям. Но это, как мы видели, стоило ей очень дорого… Разве не ясно: Линда передаёт разговор Квэпу. Тот не долго колеблется — дочь должна исчезнуть с их горизонта. Она может помешать плану диверсии. Можно, конечно, представить себе драму, происходящую на этой почве между Линдой и Квэпом. Все-таки — мать. Тигрицы, говорят, и те любят своих детёнышей.
— Ванда, кажется, не тигрёнок… — возразил Кручинин. — С твоих слов она стала мне симпатична.
— И в самом деле очень приятная девушка: умница, кажется, с хорошим сердечком. И собою — хоть куда.
— Но, но — ты не туда глядишь! Экий ты… право! От южного солнца, что ли?
Грачик досадливо отмахнулся, но лицо его отражало скорее удовлетворение чем смущение, когда он продолжал:
— Вероятно, происходит спор, и мать, наконец, усылает Ванду из Риги. Как выясняется, старые ленинградские друзья девочки, у которых она воспитывалась всю войну, — на юге. Обмен телеграммами. Ванде покупают билет на самолёт. Квэп не жалеет денег, лишь бы скорее избавиться от девушки. В Москве предстоит пересадка на Сочи. Мать готовит завтрак в дорогу. Приготовляет термос с чаем. Крепкий и сладкий чай, как любит Ванда. Квэпу ничего не стоит ввести сульфат таллия в булку, начинённую ветчиной, и в чай. Доза достаточна, чтобы убить девушку. Квэп боится её: она может сболтнуть лишнее и в пути, и своим друзьям в Сочи, и вообще она совершенно лишняя в схеме его жизни. Он вносит Ванду в список пассажиров самолёта под чужим именем и выкрадывает у неё документы. Если бы не телеграмма в дырявом кармане, мы не смогли бы узнать, к кому девушка летела на юг.