Шрифт:
Подарок
В этот день на письменном столе моего временного пристанища с утра начали появляться необыкновенные вещи: бронзовый аист, хрустальный, оправленный в серебро кубок, крошечный воронёный пистолет, синий бювар из какой-то особенной толстой тиснёной кожи. На каждой вещи — адрес: «Старому, старейшему, самому старому…» Так начиналась чуть не каждая надпись, а дальше говорилось о том, что командование и товарищи поздравляют полковника Колесова с победой в Великой Отечественной войне и тридцатилетием лётной службы.
Смотрю я на все эти
«Старый, старейший, самый старый…» Не почётное ли это отстранение от полётов? Не спрятан ли среди этих ценных, но, в общем, совершенно не нужных мне вещей приказ об отставке? До этого дня я как-то никогда не думал ни о старости, ни о том, что когда-нибудь придёт конец моей лётной службе. Неужели это и есть конец?
В полдень принесли телеграмму:
ПОЗДРАВЛЯЮ СТАРИКА ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ ДОЛГИХ МАРШРУТОВ ЗАВИДУЮ ОБНИМАЮ САША.
Я даже не сразу сообразил, что телеграмма от маршала. Когда-то мы оба были пилотами одного звена. Дружили, вместе ухаживали за хорошенькой учительницей из Полтавы. Потом наши пути разошлись. Саша уехал в академию, я — в Среднюю Азию, а хорошенькая учительница из Полтавы вышла замуж за директора школы…
С маршалом мне приходилось встречаться редко, большей частью в обстановке официальной. Не скрою, что его телеграмма меня обрадовала, и больше всего одно её слово: «Завидую». Лётчик есть лётчик, и нет для нашего брата большего счастья, чем полёт. Звёзды и ордена поднимают, конечно, человека, но настоящего своего потолка, потолка для души, лётчик может достигнуть только в полёте. Тридцать лет носило меня по воздушным дорогам, а всё кажется — мало.
Стук в дверь прервал мои размышления.
На пороге появились две девушки в форменных платьях с сержантскими погонами на плечах. У них смущённые лица. Девушек я знал — они служили в оперативном отделе нашего штаба не то машинистками, не то чертёжницами, и звали их, кажется, Тамарой и Люсей.
— Входите, девушки, смелей. Входите, не стесняйтесь, — говорю я им, а сам думаю: «Что это вас ко мне привело?»
Гадать, однако, пришлось недолго — гостьи немедленно начали объясняться.
— Товарищ полковник, — не переступив ещё порога, спешит высказать, очевидно, заранее подготовленную речь один из сержантов, — разрешите вас от имени нас… то есть нет, от нашего имени… Словом, мы — я и Люся — тоже хотим вас поздравить. Вот, пожалуйста, примите наш подарок. Он не бронзовый, не хрустальный и вообще никакой не трофейный, он просто так, от нашей души, для вас сделан…
Тамара раскрывает большую красную папку и кладёт передо мной наклеенную на полотно обыкновенную штабную карту: Европа — СССР. Вся она испещрена тончайшими линиями, крошечными значками. Местами бледно-розовая, голубая, зеленоватая отмывка покрывает целые районы. На полях много надписей, нанесённых чётким чертёжным шрифтом. От надписей тянутся цветные стрелки к окрестностям Ленинграда, к Москве, к Крыму, к Варшаве…
До меня не сразу доходит смысл этих нестандартных знаков, но постепенно линии, стрелочки, залитые отмывкой районы начинают складываться во что-то очень знакомое. Всматриваюсь
Вот это подарок! Какое терпение надо было иметь, чтобы по лётным книжкам и документам, хранящимся в штабе, на обыкновенной оперативной карте восстановить всю мою лётную биографию!
Голубая отметка в районе Ленинграда — начало пути. Гатчинская школа пилотов. В памяти встают первые самолёты, хрупкие, непрочные сооружения из жёрдочек и полотна. Вспоминаются споры: опасен или неопасен крен в полёте, и странные, немножко мистические традиции той ранней поры авиации, и множество катастроф…
Прерывистая черта ведёт от Гатчины в Крым. Снова голубое пятно и чёрные лучики тренировочных маршрутов. Это ещё одна лётная школа — Кача. Здесь осенью 1916 года я впервые увидел, как преднамеренно штопорил лётчик. Это был Константин Арцеулов.
Отсюда, из Качи, красная черта возвращается на юго-запад — дорога в первую мировую войну. Густые розовые пятна — районы боевых действий и малюсенькие красные звездочки — личные победы.
Много-много красно-синих сплетений лежит на карте — боевые и мирные маршруты. Они покрывают Польшу, Западную Украину, плотным клубком свиваются у Москвы, перебрасываются на Волгу, уходят за Урал, возвращаются к столице и поднимаются на север — в Арктику. Там, где не хватает карты, линии упираются в надписи на полях: «В Среднюю Азию. На ДВК. В Монголию».
Из Свердловска в Москву легла двойная красная черта — первый маршрут Великой Отечественной войны.
И снова районы боёв, и ещё семь маленьких красных звёздочек. Последним ярким кружком охвачен Берлин. Маршрутная линия упирается в древко знамени, на котором написано: «Победа».
Я смотрю на карту и не знаю, что сказать девушкам. Разве двадцатипятикилометровку развернули они передо мной на столе? Это ж целая жизнь…
Не сумею передать, как я благодарил Тамару и Люсю. Слов просто не помню — разволновался очень.
А потом, когда девушки ушли, я долго сидел на широком подоконнике, смотрел в молодое весеннее небо и думал.
О чём?
Это были сложные, запутанные мысли, в двух словах их не выложить. Думал я о машинах, которых было так много, что и половины теперь не вспомнить; думал о полётах, о товарищах, о том, что многих нет больше в живых, о том, что многие хоть и живы, но сошли с лётной работы, перебрались в штабы, читают лекции в авиашколах, иные сели на пенсию…
И очень захотелось мне рассказать о воздушном воинстве, о лётной службе, о наших путях-дорогах.
В мире много, очень много дорог. Воздушные пути не всегда широки, просторны и прямы. Такими они кажутся только с земли.
Воздушные дороги — самые длинные из всех путей. На них нельзя ни останавливаться, ни терять скорость.
Высокие дороги трудны. Они не для тех, кого привлекают лёгкие прогулки, красивая лётная форма и болтовня о подвигах.
А подарок девушек я не убрал в стол, не спрятал под стекло. Я сложил карту гармошкой, аккуратно заправил её в свой старый, потрёпанный планшет и решил: пусть полетает, пусть ещё послужит.