Училка
Шрифт:
— Всё, всё, уже всё… — Я подняла стул, усадила на него плачущую Настьку. — Подожди, Настюня, я не вижу Никитоса…
— Мам, — с ужасом всхлипнула Настя, на которой от слез и ужаса не было лица, — у тебя кровь… Тебе больно?
— Нет… — Я увидела, что у меня разодрана блузка на плече и действительно кровь. — Нет, не больно. Где Никитос?
Я увидела, что Никитос стоит на своих ногах, весь в пене, рядом с Анжеем, размахивая руками и что-то рассказывая полицейскому. Тот кивает, оглядываясь.
Эстонцев уводили по одному в полицейский фургончик. Кто-то убегал
Андрис! Я бросилась туда, где лежал на полу Андрис. Он, слава богу, уже не лежал, а сидел, рядом с ним присела на корточки официантка и вытирала ему кровь. И что-то говорила ему по-латышски. Он кивал, сжав губы и морщась от боли.
— Надо вызвать врача? — спросила я.
Андрис поднял на меня глаза.
— Как ты? — спросил он.
— Я? Да Господи! Я-то что? Как твои руки?
Он поднял одну руку, вторую, прикусил губу.
— Больно?
— Да, кажется, сломана. Или просто больно…
— Осторожно, я посмотрю…
Рука была вся в крови.
— Надо промыть. И сделать рентген.
— Который час? — спросил Андрис у официантки.
Та улыбнулась, не понимая. Он переспросил по-латышски. Я тоже посмотрела на часы. Вот и пообедали.
— Ты сможешь вести машину? — спросил он меня.
— Ты собираешься на концерт?
— Да. Отменить его нельзя. Невозможно. Это главный концерт года, для нас. Юбилейный. Сегодня десять лет нашему оркестру. Приедет президент страны.
Я не успела подивиться сдержанности Андриса и тому, как просто и очень запоздало он говорит об этом. Другая реальность. Много концертов, много самых главных, много юбилеев, много столиц и президентов.
— Попробуй сжать пальцы, — сказала я. — Получается? Не больно?
— Больно. Но терпеть можно.
— А поднять руку? Помахать ладонью?
Андрис, сжав губы, двигал руками.
— Думаю, кости целы, — сказал он. — Больно, но в глазах не черно. Особенно с такой отважной медсестрой. — Он взглянул на меня и погладил тыльной стороной ладони, не испачканной в крови. И совершенно некстати по всему телу побежала радость, яркими пузырьками, как будто наполненными веселящим газом с ясным эффектом антигравитации. Ноги не чувствуют землю, идти становится легко, вокруг все светлее… Я одернула себя.
— Пойдем, Андрис, промоем раны хотя бы водой. Тут… ой, осторожно… очень сильно разорвана рука. Думаю, придется зашить. Больно?
Он посмотрел на меня повеселевшими глазами:
— Не очень. Спасибо.
Я пожала плечами:
— Да за что? Это эстонским националистам спасибо. Помогли выявить нашу сплоченность и боевой дух. Я могла еще много лет не увидеть, как ты дерешься.
Я увидела хороший и спокойный взгляд Андриса. И услышала свои собственные слова.
— Могла и не увидеть, — подтвердил он. — Но теперь ты знаешь, что я не только нравлюсь женщинам. А еще и дерусь.
— Попроси, может быть, в ресторане есть перекись водорода или йод, — ответила я.
Андрис кивнул, крикнул что-то официантам, которые стояли теперь, выстроившись в ряд. Где только они
Мы не успели дойти до крана с водой, как приехала красивая, сверкающая Ambulance — «Скорая помощь». Андрису быстро промыли все раны, оказавшиеся не очень глубокими, зашивать не пришлось, но перевязали и руку, и голову. Андрис смеялся, протестовал, подмигивал мне, когда ему бинтовали голову. Врач обратился ко мне по-латышски. Я покачала головой:
— Увы, не понимаю.
Тогда он повторил по-русски, с некоторым затруднением подбирая и склоняя слова:
— Не нужно снимать повязка. Хочет снять, говорит, сегодня будет выступать.
— Будет, будет, — подтвердил Андрис.
— Что, музыкант? — спросил врач довольно небрежно.
Андриса не знают! Он не звезда в настоящем смысле слова! Его знают местные официанты, потому что он ходит в этот ресторан с Анжеем, гостями из Москвы и белокурыми студентками Консерватории. (Интересно, она латышка? Наверняка.) Президент Латвии его знает, разумеется, и министр культуры. А вот врач Амбуленции, Скорой латышской помощи, не знает его в лицо. Не любит классическую музыку и не знает. Это неплохо. Потому что дружить со звездами неудобно и странно. Все оглядываются, шага не пройдешь без любопытных взглядов. А так — здорово. Вроде человек известный, достойный, но совершенно не интересный массовым журналам и любознательным обывателям, которые в любой стране одинаковы.
Я оглянулась, где дети. Понятно. Взрослые потом долго обсуждают такие происшествия. А дети еще и проигрывают. Никитос и Анжей показывали друг другу, как именно дрался с эстонскими неофашистами Андрис, а Настя, оживленная и совершенно не плачущая, пыталась оторвать от пола огромный деревянный стул, чтобы, очевидно, тоже показать, как этот стул бросила в парней я, спасая известного латышского музыканта, альтиста и дирижера.
Подошедший официант сказал Андрису что-то по-латышски. Тот ответил и кивнул на меня. Официант с большим трудом проговорил по-русски:
— Всё… готово. Можно-о… приносить?
— Можно, — сказала я. — Даже нужно. Народ! — позвала я детей. — Заворачивайте сюда!
— Если я так студентам скажу в Консерватории, это будет нормально? Не сленг? — улыбнулся Андрис.
— Особенно одной, с такой вот… — Я изобразила рукой взбитую шапочку кудряшек вокруг головы.
— Ого, да вы ревнивы! — засмеялся Андрис. — Если ты увидишь сегодня еще двух моих скрипачек…
— Двух? — уточнила я.
Андрис покивал, все так же смеясь.
— Да-да-да, особенно двух.
— Мне придется тебя делить на шесть, на восемь, на три?
— Тебе придется относиться философски к некоторым особенностям моей жизни.
— Я понимаю. Если мужчина известный и талантливый, но нехорош собой, его мало кто будет обнимать, целовать после концертов, спектаклей. Нет, найдутся оригиналки, конечно. Но если человек слишком красивый…
— Ну так вышло, я не виноват, — улыбнулся Андрис. — И мама не виновата…
— Да, конечно, игра генов.