Училка
Шрифт:
— Пустые фразы.
— Это тезис. Нужно привести два аргумента?
— Мне от вас ничего не нужно, кроме объективности и вашего соответствия своему месту, а именно месту моего учителя литературы, — ответил Миша.
— Ты умен и зол, — ответила я ему. — Иногда это бывает неотразимое сочетание. Но ты пока слишком зол.
Миша лишь картинно развел руками. Не нашел, что сказать.
Да и что тут скажешь. Я смотрела на детей. И не детей. Нет, конечно, какие они дети. Большинству уже исполнилось восемнадцать. Может, все-таки неверно, что они учатся сейчас одиннадцать лет? Столько лишнего всего проходят! Начиная с шестого-седьмого класса… В таких подробностях —
Мои тяжелые мысли вовремя остановил звонок. Я поймала на себе разочарованный взгляд Коли, укоряющий — Сашин, грустный — Оли Улис и еще нескольких девочек. Миша вышел из класса, напевая и насвистывая.
— Миш, — окликнула я его, — знаешь, еще про кого вспомни, когда будешь писать жалобу? Про Муссолини. В том ряду не хватало Муссолини.
— Ага! — легко махнул мне рукой Миша. — Справлюсь как-нибудь! Всего хорошего!
— И тебе не болеть, — сказала я уже вслед мальчику и почувствовала, что больше всего мне сейчас хотелось бы сесть за стол, разреветься, рассказать Андрюшке, как все плохо и несправедливо. Но это было бы неверно. Во-первых, у меня еще оставалось несколько уроков, во-вторых, никому меня не жалко. И не должно быть жалко. Прежде всего мне самой.
— Ну как? — подмигнула мне вторая моя пионерская подружка, Лариска Филина, когда я выходила из класса вслед за одиннадцатиклассниками. — Воюешь?
— Воюю, — вздохнула я. — По-другому пока не получается.
— Получится! — бодро сказала Лариска и шагнула ко мне близко-близко, так что я перестала попадать глазами ей в глаза.
Я чуть отступила на шаг. Лариска снова встала поближе ко мне.
— Просто увидь в них детей.
— Даже если они ведут себя как взрослые сволочи?
— Ты о них? — она кивнула на старшеклассников, стайкой вьющихся по коридору.
— Ну хотя бы о них.
— Они тоже дети.
— Мне уже, кажется, Роза говорила то же самое. Нет, я не вижу в них детей.
— Увидь. Не обижайся. Не говори на равных. Другого рецепта нет. А! Нет, есть еще один. — Лариска сама засмеялась и потом серьезно сказала: — Полюби их.
— Хорошо, Ларис, если они меня с ума не сведут, полюблю.
— А сведут, — Лариска снова весело засмеялась, — так тем более! Будешь ходить по школе, пританцовывая. — Она тут же показала, как именно я буду пританцовывать, и громко пропела: — Я-а-а… вас люблю-ю-ю… детки-и-и… мои-и-и… лай-ла-лай… ла-лай…
— Ну да, вроде того, — сказала я, оглядываясь на учеников, которые мельком смотрели на нас с Лариской, проходя мимо.
— Я-а-а… вас люблю-ю-ю-ю… — Продолжая напевать и пританцовывать, Лариска пошла дальше по коридору. — Ла-лай… ла-лай…
Лариска, кстати, одевается просто, совсем просто. Как я. Только у меня верх обычно бело-розово-бежевый, а у Лариски черно-серый. Купить, что ли, пару императорских платьев, как у Розы? И чувствовать себя в них дурой — точно не королевой. Кто, кстати, сказал, что это плохо? Может, попробовать? Ходить и знать — да, я дура. Я дура. Я не лучше и не умнее, я хуже и глупее. Учиться у старших товарищей, мудрых, опытных, дохлую собаку съевших на таких Громовских, Овечкиных, Шимяко, Селиверстовых, Тамариных, Будковских, а также на Лилях, Нелях, Полинах, Настях, Сашах, Лизах, накрашенных, перекрашенных,
Глава 16
— Анна Леонидовна, что ж не заходите?
Я попыталась вспомнить, как зовут самого некрасивого учителя, которого я когда-либо видела. Да и вообще — самого некрасивого мужчину. Что-то простое, русское или не русское… Помню, что звал на чай, что увидел во мне учителя «словесности», а вот как звать…
— Анатолий Макарович, — понял он мое замешательство. — Географ. Некрасивый и добрый. Он объехал целый свет… А любви все нет и нет!
— Да… — улыбнулась я, слегка растерявшись. А что тут скажешь?
— Заходите на чаек или на кофе. Вот вы сейчас куда?
— Я? В столовую…
— Давайте я вас провожу. Как успехи? Нравится у нас в школе?
— Да, — ответила я.
Я не буду жаловаться и рассказывать о своих проблемах.
— А дети как вас — приняли?
— Да, — через силу сказала я, чувствуя, что так — гораздо легче. Скажи о проблеме, она начнет увеличиваться, расти, приобретать плоть.
— Или нет?
Что он так настойчиво спрашивает? Поползли по школе слухи? Наверняка.
— Говорят, они вас держат на испытательном сроке?
— Кто как, — сдержанно проговорила я.
Я увидела свое отражение в большом окне. Зачем я так одеваюсь? Я вновь и вновь возвращаюсь к своему внешнему виду. Мне не дает это покоя, потому что я оказалась не готова к тому, что на меня ежедневно будут смотреть сто, сто двадцать пар глаз — внимательнейшим образом. Особенно, когда скучно. Смотреть, и смотреть, и смотреть… просто так, безо всякой определенной цели. А на мне — невнятный свитерок, невнятные брючки. Роза права. Кто я в таком виде? В лучшем случае — курьер. Но я так не хочу надевать костюмы, юбки без определенной длины — ноги закрыты и ладно, пиджаки… Да и не в одежде дело! Просто это самое очевидное, что можно попытаться в себе изменить. Я прячусь в мыслях о том, как я одета, от других, более важных мыслей.
— Не хотите говорить? И правильно. А меня дети тоже сразу не приняли. Особенно, когда я стал ставить оценки по заслугам. Ох, сколько возмущения было! География — можно сказать, дополнительный предмет. Не основной для большинства, это уж точно. И вдруг портит картину успеваемости!
— И что, вы стали ставить хорошие оценки?
Некрасивый Анатолий Макарович пожал плечами:
— Стал. А что мне было делать? Бороться со всеми? С детьми, с родителями, с администрацией? Я рассказывал, кажется. Заставляю их учить, пытаюсь хоть как-то заинтересовать…
Он говорил совершенно спокойно и не шутил.
— Мне не нравится система нынешнего образования, — сказала я.
— Ох вы как! — засмеялся географ. — Сразу быка за рога! Так-так-так, это уже интересно, я же говорю — зря на чай-кофе не заходите!
Мы вошли в столовую вместе. Я еще издалека увидела смеющуюся Розу, которая быстро ела, кивала, смеялась, одновременно оглядывалась, кому-то махала, кому-то показывала кулак. Бедная Роза. Или не бедная? С чего я решила, что ей тяжело? Ей хорошо, это ее место на земле, ее империя, ее почва под ногами. Ей тяжело и хорошо, вот так, наверно. Как мне было в первые три года, когда родились мои близнецы. Невыносимо тяжело и очень-очень хорошо. Я много гуляла с коляской, не спала по ночам, спала днем вместе с ними, падала просто, то плакала от физической усталости, то смеялась их невероятным первым словам и фразам, открывала мир. И мир никогда ни до, ни после не был таким невероятно насыщенным, ярким, меняющимся каждый день.