Учитель для канарейки
Шрифт:
Что до самого текста, спорным представляется и вопрос о том, был ли он написан под диктовку. Части рукописи создают впечатление торопливости; почерк трудно разобрать, встречаются сокращения и другие знаки, напоминающие нечто вроде импровизированной стенографии — очевидно возникшей из необходимости не отстать от говорившего. В других местах, однако, и почерк, и литературный стиль говорят о более спокойной работе, когда Уотсон мог «создавать» текст, а не просто строчить под диктовку.
Скажу еще несколько слов об «американизмах». Как я уже вынужден был отметить во введении к публикации рукописи, известной как «Ужас Вест-Энда», многие ищейки-любители пребывают в уверенности, что могут выявить подложный «уотсоновский» текст, отыскав в нем американские выражения,
Что касается заглавия. Не думаю, что сделаю большое открытие, отметив, что упоминаемый здесь «учитель для канарейки» не имеет ни малейшего отношения к «Уилсону, печально известному учителю канареек», чья смерть избавила Лондонский Ист-Энд от очередной язвы («Черный Питер»). В заглавии и названиях глав я узнаю повадку Уотсона, хотя можно заметить, что в тексте сам Холмс упоминает учителя для канарейки неоднократно, возможно, тем самым вдохновив Уотсона на такое заглавие.
Итак, предвидя бесконечные споры о подлинности рукописи, свое мнение я предпочитаю оставить при себе, скажу только, что пребывание Холмса в Париже представляется не менее правдоподобным, чем в Тибете, что, как признается Уотсон в этом самом тексте, вызывало сомнения у внимательных читателей уже в 1912 году!
Остается только надеяться, что, если рукопись действительно подлинная, когда-нибудь каким-то образом ученые и весь остальной мир, наконец-то, смогут прочесть полный рассказ о так называемых пропущенных годах — Великом Пробеле (меня, например, страшно раздразнил намек, брошенный Холмсом в конце рукописи о своем следующем вероятном пункте назначения).
Я добавил обычные примечания и исправил несколько неуверенную орфографию Уотсона. Его почерк настолько небрежен, что в некоторых случаях было невозможно определить, какое слово или фразу он имел в виду. Тогда мне приходилось, по возможности, «восполнять» пробелы подходящими, на мой взгляд, выражениями. Я не стал заключать эти вставки в скобки из боязни нарушить плавный ход повествования. Тем не менее, если стиль иногда нарушается, прошу винить в этом меня, а не Уотсона.
И последнее, о чем я хотел бы предупредить: рассказ Холмса во многом связан с классической музыкой, тогда как я имею об этом предмете лишь смутное представление. Поэтому в своих аннотациях я не имел возможности достойным образом оценить суждения и идеи Холмса, за что, надеюсь, читатели меня простят.
На этом все. Остается, разве что, попросить читателей написать ребятам из Йеля, чтобы действовали активнее.
Николас Мейер
Лондон, 1993
Введение. Смерть королевы
— Дело поистине таинственное, Уотсон. Что скажете?
Надо сказать, мне доводилось слышать эту фразу не раз. И снова, как и прежде, я вынужден был признать собственную беспомощность.
— Несомненно, королева мертва, — начал я. Шерлок Холмс достал огромную лупу и уставился сквозь нее на труп.
— Великолепно, Уотсон. Ваша способность подмечать очевидное вас не подводит. Королева несомненно мертва. Вопрос в том, кто убил ее?
Подавив в себе раздражение от снисходительного тона, к которому я так и не сумел
Она лежала недвижно, предоставляя нам самим угадывать тайну ее внезапной кончины.
— Кого вы подозреваете?
— Не следует отдаваться теоретическим рассуждениям, не имея достаточно данных, — напомнил он мне. — Это может роковым образом сказаться на суждении.
— Вы предполагаете провести вскрытие?
— Это было бы нелегко, — признал он, слегка улыбнувшись. — Однако вполне осуществимо.
— На трупе не видно следов насилия, — решился я.
— Тут вы правы, — согласился детектив. — И, однако, готов поручиться, что это не естественная смерть. Только вчера она счастливо откладывала яйца, а теперь она недвижна и холодна, и ее корона готова увенчать другую голову, прежде чем хаос овладеет ее королевством.
Шел 1912 год, и находились мы на ферме Бёрли мэнор [2] с северной стороны гряды сассекских меловых холмов, чуть меньше пяти миль от Истборна, где Холмс и миссис Хадсон, некогда управлявшая апартаментами на Бэйкер стрит, теперь жили в скромном уединении. В ту пору я то и дело заглядывал к ним, поскольку, по правде говоря, от моего порога до их фермы с великолепнейшим видом на Канал, было меньше часа пути на экспрессе.
Уход Холмса от дел представлялся мне таким же необъяснимым, как, впрочем, и все связанное с ним, хотя, возможно, этот каприз вполне соответствовал его беспокойной натуре. Как будто однажды утром он проснулся и решил, что устал от Лондона, и тотчас же сообщил мне о своем намерении уехать в Южные холмы и разводить пчел. По-видимому, этот интерес возник во время каких-то исследований, к которым я был непричастен.
Издатель обнаружил в описываемой местности ферму Бёрлинг мэнор, но никак не Бёрли.
— Если человек устал от Лондона, он устал от жизни, — напомнил я ему изречение Джонсона, однако всегдашняя холодная логика тотчас же подсказала Холмсу, что это не слишком сильный аргумент.
— Я не говорю, что устал от жизни — я устал от преступлений… и копоти, — добавил он с кислым видом, оглядывая тоскливые крыши за окном нашей квартиры. — Я удалюсь от дел и займусь пчелами.
Я сделал все, что было в моих силах, чтобы отговорить Холмса от этого невероятного прожекта, и первые его опыты как будто подтверждали мои наихудшие опасения. Его сильно жалили, и не раз, и мне приходилось лечить его. Хорошо еще, что доктор — то есть я — находился под рукой, а еще лучше — что у Холмса, в отличие от многих людей, не обнаружилось аллергии на пчелиный яд.
Однако он упорствовал и продолжал обращаться за консультациями к специалисту по зоологии, мистеру Шерману, прежде жившему в Ламбете, а теперь также удалившемуся от дел в Ист Актон. Если Шерман и не знал чего-то о разведении пчел, ради Холмса он выяснял это. Не раз он наведывался на ферму детектива и помогал моему другу развивать свою манию. Они часами обсуждали что-то, бродя по холмсовым владениям и, закутавшись в сетки, изучая обустройство его пчелиного хозяйства. Постепенно в саду появился ряд кое-как сколоченных сараев, которые, на мой взгляд, ничуть не украсили пейзаж. Учитывая, что я был врачом Холмса, мое неодобрение этой очевидно опасной деятельности могло сравниться лишь с недоумением по поводу того, чем она привлекла моего друга.
— Никак не могу понять, что вы нашли в этих жужжащих паразитах, — упрекнул я Холмса, обрабатывая однажды утром целую серию пчелиных укусов, полученных им во время одного из моих первых визитов на ферму. Он рассмеялся, вздрогнул, когда я залил укус спиртом, и зажег сигарету.
— Иногда перемена обстановки очень возбуждает, — заметил он. — Вам, несомненно, известно, что, написав «Войну и мир», Толстой принялся изучать Древнюю Грецию.
— На мой взгляд, в изучении Древней Греции смысла больше, чем в ваших пчелах, — упрямо рассудил я. Он вздохнул.