Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
Отвага актрисы Фрелих была вознаграждена, ей аплодировали, кричали «бис».
Возвратившись в уборную и с силой захлопнув за собой дверь, она спросила, еще не отдышавшись:
— Ну как? Здорово я выкрутилась, а?
Итак, всем на радость, ошибка была исправлена; только в глубине зала, у самого выхода, прислонившись к стене, стоял Ломан, опустив мертвенный, отсутствующий взгляд на свои скрещенные руки, и думал о том, что его стихи,
Толстуха Густа и Киперт вернулись в уборную. Актриса Фрелих вскинула голову и обиженным голосом сказала:
— Больше уж вы меня не уговорите выступать с дурацкой песней этого олуха.
Гнус слышал ее слова, но не понял, о чем речь.
— Публика, детка моя, народ ненадежный, — пояснила толстуха, — пора бы знать. Не будь там негра, они бы плакали, а не гоготали.
— В общем-то мне наплевать, — сказала актриса Фрелих, — если профессор позаботится о том, чтобы мы пропустили глоточек. Что у них там есть в буфете?
И, как вчера, легонько дотронулась двумя пальцами до его подбородка.
— Вина? — догадался Гнус.
— Молодчина! — одобрила актриса Фрелих. — Да только какого?
Гнус был несведущ в винах. Он озирался, надеясь на подсказку, как запнувшийся школьник.
Супруги Киперт с интересом смотрели на него.
— Начинается на ш, — и вправду подсказала актриса Фрелих.
— Шато, — закончил Гнус, он даже вспотел. Трактирная терминология давалась ему нелегко. Он повторил: — Шато.
— И совсем не то, — в рифму отвечала она. — Дальше идет ам, шам…
Гнус стал в тупик.
— Ей-богу, не пойму, как это вам в голову не приходит. Даже удивительно.
Внезапно лицо Гнуса озарилось наивным счастьем. Догадался!
— Шампанское!
— Наконец-то! — воскликнула актриса Фрелих.
Густа и Киперт подтвердили правильность его догадки. Артист пошел в буфет передать заказ. Когда он возвращался через залу, хозяин заведения собственноручно нес перед ним ведерко, из которого торчали горлышки двух бутылок. Киперт, затянутый в трико, раздувал щеки, и все вокруг покатывались от хохота.
В артистической уборной стало шумно. Когда наполнялись бокалы, Гнус всякий раз думал, что это еговино и тут уж Ломану не примазаться. Вдруг актриса Фрелих тоже сказала:
— На шампанское ваши желторотые ни разу не расщедрились. — Взгляд ее делался все лукавее: — Да я бы их и не стала просить.
Лицо Гнуса оставалось бесстрастным, и она тяжело вздохнула. Киперт поднял свой бокал.
— Господин профессор: за тех, кого мы любим!
Он подмигнул Гнусу и актрисе Фрелих, которая досадливо пробормотала:
— Вздор! Куда уж ему скумекать.
Толстухе надо было переодеться для следующего выхода, так как после пения опять шли акробатические номера. Она заметила:
— Нет уж, любоваться тем, как я влезаю в трико, я господину профессору не позволю. Так далеко
Актриса Фрелих с усилием поднялась со стула, перевела дыхание и заметила:
— Со мною он бы себе такого не позволил, с места не сойти, если я вру.
И прыснула.
Публика алчно требовала искусства, пианисту уже не удавалось держать ее в узде. Толстяки поспешили на сцену.
Оставшись наедине с Гнусом, актриса Фрелих притихла. Он же окончательно растерялся. Несколько мгновений в уборной царила тишина, только пение доносилось со сцены. Она прервала молчание:
— Опять эта дурацкая матросская песенка на турнике. Вот посмотрите, я им отобью охоту ее исполнять!.. Ну, а вы-то хороши, не заметили здесь никакой перемены.
— Перемены? В ката… здесь у вас? — залопотал Гнус.
— Ну, да куда уж вам заметить… Вчера что красовалось возле зеркала? Справа и слева?
— Ах, да, да — совершенно очевидно… два букета.
— А вы, неблагодарный, не соображаете, что я ради вашего удовольствия швырнула их в печку.
Она обиженно надула губки. Гнус взглянул на печку и зарделся от радости; итак, артистка Фрелих сожгла цветы, поднесенные ей Ломаном. Вдруг страшное волнение овладело им; его осенила мысль возместить артистке Фрелих сожженные цветы и самому поднести ей два букета. Присмотревшись, он установил, что на красной занавеске не обрисовывается ничья голова, и, возбужденный желаньем помериться силами с Ломаном, начал:
— Милейшая фрейлейн, — суммирую, — вчера вечером у вас, вероятно, вновь состоялась встреча с молодыми людьми?
— А зачем вы так рано ушли? И что мне, по-вашему, было делать, раз уж они сюда приперлись? Ну, зато я им выложила всю правду, одному особенно…
— Душевно рад… а сегодня… направляясь сюда, вы, вероятно, — как говорится, в свою очередь, — встретили этих троих?
— Подумаешь, какое счастье!
— Милейшая фрейлейн, если отсутствие цветов и шампанского вы воспринимаете как лишенье, вы их получите от меня. Недопустимо, чтобы такие предметы дарились вам учениками.
Внезапно обострившееся чутье подсказало взволнованному, красному, как рак, Гнусу, что «дурацкая песня этого олуха», которую актриса Фрелих не желала больше исполнять, и есть песнь о луне, сочиненная Ломаном! Он воскликнул:
— Вам нужно отказаться не только от песни о луне, но и от каких бы то ни было песен гимназиста Ломана.
— А если я восприму это как лишенье, вы, что ли, сочините для меня песню?
Для Гнуса такой вывод был несколько неожидан, тем не менее он заявил: