Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
Но Кизелак знал, что в свое время «дошел до конца класса» с артисткой Фрелих как раз с помощью мужского достоинства. Он потер себе зад и скосил глаза на кончик носа:
— Бабушка прибьет меня, если я не найду свою тетрадь для сочинений. А я обронил ее где-то здесь…
Он внезапно нырнул под стол, схватил актрису Фрелих за ноги и под шумные разговоры супругов Киперт изложил ей свои требования. В противном случае он все расскажет Гнусу.
— Сопляк, — шепнула она под стол и отпихнула Кизелака ногой.
Гнус в это время обратился
— Итак, фон Эрцум, — и вы в свою очередь? Выражение, присущее вашему лицу, заставляет предположить, что усвоение предмета дается вам здесь не менее туго, чем в классе. Говорят, вы — прошу заметить — возымели дерзость сделать официальное предложение артистке Фрелих?.. По вашим бессмысленно вытаращенным глазам я могу судить, какой вам был дан ответ. Артистка Фрелих поставила вас на место, приличествующее ученику шестого класса. К этому мне нечего добавить. Встаньте…
Эрцум повиновался, ибо Роза смеялась и ее смех сковал его, лишил воли к сопротивлению и остатков чувства собственного достоинства.
— И мы проверим, не привело ли ваше вечное пребывание в «Голубом ангеле» к тому, что вы, слабейший из учеников, вовсе не можете выполнить требований школы, либо беззастенчиво пренебрегаете ими. Скажите-ка нам текст псалмов, заданных на завтра.
Широко раскрытые глаза Эрцума блуждали. На лбу выступила испарина. Он вновь почувствовал ярмо на своей шее и затянул:
Как тебя, твой раб смиренный, Я, господь, не воспою — Если зрю во всей вселенной Благость дивную твою?Роза взвизгнула раз, другой. Госпожа Киперт благодушно закудахтала. Роза подвизгивала, с намерением обидеть Эрцума, нежным голоском — из нежности к Гнусу, руку которого она сжимала, и еще чтобы польстить ему, вознаградить его за власть над этим рыжим увальнем, который срывающимся, подобострастным голосом декламировал благочестивые стишки. Фон Эрцум прочитал еще:
Переполнено любовью Сердце верное его… —но вдруг потерял самообладанье. Очень уж дико повел себя Киперт. Он только сейчас начал смаковать происходящее и взревел прямо в лицо Эрцуму, изо всей силы хлопнув себя по колену:
— Вот это да! Что вы там несете? Или у вас ум за разум зашел?
При этом он подмигнул Гнусу: ему, мол, ясно, чего стоит этот граф, читающий псалмы в задней комнате «Голубого ангела», и, как человек определенных убеждений, он, безусловно, присоединяется к этой издевке над дворянством и религией. Он приоткрыл дверь, будто бы заказывая хорал пианисту. Потом сам его затянул… Но Эрцум уже молчал.
Правда, дальше он не выучил. Но, главное, он задохся от безмерной ярости к этому толстому, хохочущему, пьяному человеку. Все поплыло у него перед глазами.
Атлет, задыхавшийся от смеха, ничего подобного не ждал; таким образом, он оказался в невыгодном положении. Эрцум действовал всерьез, и у него становилось легче на душе, по мере того как он утолял свой мускульный голод. Они катались из угла в угол. В пылу драки Эрцум услыхал вскрик Розы. Он знал, что она смотрит на него, дышал глубже, крепче сжимал руками и ногами тело противника, ибо испытывал неимоверное облегчение от того, что все стало на свои места: он борется на ее глазах, как боролся тогда с пастухом за скотницу.
Тем временем Гнус, проявивший весьма мало интереса к этой схватке, обратился к Ломану:
— А что происходит с вами,Ломан? Вы сидите здесь и курите, — опять-таки, конечно, — а между тем в классе вы отсутствовали.
— Я был не в настроении, господин учитель.
— Тем не менее, однако, вы в настроении с утра до вечера торчать в «Голубом ангеле».
— Это дело другое, господин учитель. Сегодня утром у меня была мигрень. Врач запретил мне всякое умственное напряжение и предписал рассеяться.
— Так-с! Допустим…
Гнус пошмыгал носом. И напал на идею.
— Вот вы сидите и курите, — повторил он, — а спрашивается, приличествует ли это гимназисту в присутствии учителя?
И так как Ломан продолжал сидеть не шевелясь, утомленно, хотя и с любопытством глядя на него из-под полуопущенных век, Гнуса взорвало.
— Бросьте папиросу! — сдавленным голосом крикнул он.
Ломан не шелохнулся. Меж тем Киперт и Эрцум подкатились под стол; Гнусу пришлось спасать себя, артистку Фрелих, целый арсенал стаканов и бутылок. Покончив с этим, он заорал:
— Итак! Вперед, начали!
— Папироса, — отвечал Ломан, — гармонирует со всей ситуацией, а ситуация необычная — для нас обоих, господин учитель.
Гнус, испуганный сопротивлением, дрожал мелкой дрожью:
— Бросить папиросу, я сказал!
— Весьма сожалею, — ответил Ломан.
— Как вы смеете, мальчишка!
Ломан только отмахнулся от него своей тонкой рукою. Вне себя Гнус вскочил со стула, как тиран с пошатнувшегося под ним трона.
— Вы бросите папиросу, или я испорчу вам всю жизнь! Я вас уничтожу! Я не намерен…
Ломан передернул плечами.
— Сожалею, господин учитель, но теперь это уже невозможно. Вы, видимо, не отдаете себе отчета…
Гнус налился кровью. Глаза у него стали, как у разъяренной кошки; жилы на шее вздулись, в провалах от выпавших зубов проступила пена, указательный палец с пожелтелым ногтем простерся к врагу.
Артистка Фрелих, еще не вполне очнувшаяся от сладостных воспоминаний и потому несколько ошалелая, прильнула к нему, осыпая бранью Ломана.