Учитель
Шрифт:
– Хорошо. Сделаем так, что будет стоять, раз ты так хочешь.
Интересно, для ребенка это большая кукла? Или Груша на самом деле чувствует сакральную силу идола? Нечай прикинул, чем можно закрепить изваяние, но девочка тут же показала ему ушедшие в землю камни.
Пожалуй, больше всего Нечай не любил выковыривать камни из земли, но зато имел за плечами богатый опыт этого дела. Он взмок от пота, ему пришлось ковырять землю часа два подряд. Сначала он вытаскивал только камни, но потом начал мешать их с землей. Наверное, ради прихоти ребенка этого делать не стоило, но Нечай и сам не понимал, почему ему так хочется, чтобы идол стоял, а не валялся на земле.
Солнце склонилось к закату и покраснело,
Нечай отошел на пару шагов, полюбоваться сделанной работой, и только тогда у основания идола увидел высеченные из дерева сапоги… И через минуту идол перестал быть грубо высеченной деревяшкой, и Нечай понял: каждая линия в нем имеет значение, каждый удар топором, который наносил мастер, был выверен до волоконца – перед ним действительно стоял бог. Его печальная красота, скрытая черным налетом, проступила внезапно – печальная, совершенная и… величественная. Нечай увидел руки, увидел полы длинной рубахи, увидел строгий взгляд из-под кустистых бровей. Надо же… истукан…
Он совсем не походил на иконы с вытянутыми лицами, узкими длинными носами, припухшими щечками и бровями, сложенными домиком. Их маслянистая яркость в броских окладах прочно связалась в памяти Нечая с тяжелым духом храма, с полутьмой и желанием как можно скорей выйти прочь. Наверное, идол был их полной противоположностью: своей мужественной грубостью черт – силой. Силой стихий: ветров, дождей, лесных зверей и деревьев. Этот бог никому не обещал любви, но и не предлагал подставить вторую щеку, получив оплеуху. Этот взгляд не обманывал и не хитрил, не прикидывался добрым, не смотрел с жалостью и снисхождением. Он оставался бесстрастным. А еще: он не умирал. Нечай презирал смерть Иисуса с тех пор, как побывал в яме, словно своим страданием получил на это право. И если раньше он считал бога чудовищем, пославшим на смерть родного сына, то после кнута и ямы понял, что смерть Иисуса – балаган. Несколько часов мучений за вечную власть над миром. Смог бы Иисус принять то, что его именем делали с людьми монахи? Пошел бы он на этот подвиг, если бы знал, что впереди у него месяц страшных мук, и не мухи, а черви станут грызть его живое тело? И не жалкие дырки от гвоздей, не растянутые руки ожидают его, а разорванная до костей плоть, смрад собственных нечистот и заживо гниющего мяса? И когда это заканчивается, не смерть и воскресение ждут тебя, а презрительные взгляды и зажатые носы. А вырванные клещами языки и ноздри? А залитые свинцом глотки? Распятие представлялось Нечаю не страшней дыбы: разбойники относились к ней как к неизбежному злу, которое надо пережить и забыть.
Этот бог не умирал.
– А здорово, – Нечай подмигнул Груше, – но, пожалуй, нам пора домой.
Груша обошла идола со всех сторон, словно проверяла работу Нечая, а потом замерла перед ликом древнего бога и поклонилась ему, глубоко, в пояс, коснувшись рукой земли. Нечай не носил шапки, и кланяться не любил, но этот жест удивил его и порадовал. Уж лучше поклониться, чем на коленях биться головой об пол. Нечай едва заметно кивнул истукану.
Когда они вышли из леса, темнело, и усилился мороз. Широкая светлая полоса лежала над горизонтом: красный свет заката перетекал в мутно-желтый, зеленоватый, сливался с бледной бирюзой, голубел и мерк в густой синеве сумерек. Лишь над утонувшим солнцем тлели красно-оранжевые угли облаков. Голова давно перестала болеть, и какая-то странная легкость появилась на душе: Нечая не заботил ни Туча Ярославич с его службой, ни сход, ни Афонька. Напротив, ему предстоял хороший вечер с племянниками, с
Дома его ждали: кузнец принес вытянутую проволоку, которую Мишата заказал ему накануне для счетов, и никто не ожидал, что тот сделает ее так быстро.
– Я тут с братом твоим поговорил, – начал кузнец, – он без тебя ничего мне не обещает.
Мишата согласно кивнул, а кузнец без обиняков продолжил:
– Вот что. Бери моих ребят к себе учиться. Я просто так просить никого не привык, если откажешься – твое дело, конечно. Но я платить буду, – он снова посмотрел на Мишату, не иначе, они давно сторговались, – по рублю в год за каждого. Может, им эта грамота и ни к чему, а может и пригодится. И потом, чем мои парни хуже Ивашки Косого?
– И сколько их у тебя? – усмехнулся Нечай. Рубль в год – не малые деньги, ведь ни кормить, ни спать укладывать детей не потребуется.
– Трое. Старших. Одному четырнадцать, второму десять, а третьему – восемь. Остальные малы еще.
Нечай почесал в затылке. Четырнадцать… Да ему жениться пора… А с другой стороны – почему бы не взять? Какая разница, четверо их или семеро? Да и Мишата, вроде, рад. Нечай посмеялся, и они с кузнецом ударили по рукам.
Четырнадцатилетний отпрыск кузнеца по имени Стенька оказался здоровенным парнем, чем-то напоминающем медвежонка-переростка: неуклюжий, взъерошенный, широкий в кости, с большими губами и носом, словно размазанными по плоскому лицу. После ужина он вошел в сени первым, снял шапку, поклонился и сказал густым, нарочито солидным баском:
– Здрасте вам.
За его обширной спиной младших братьев видно не было.
– Заходите, – кивнула мама – после прихода кузнеца она начала гордиться Нечаем еще больше.
– Я тут Ивашку Косого отловил, он к вам раньше времени собирался, на ужин хотел поспеть… – парень обернулся и за шиворот вытащил из-за спины мальчишку, – нам отец сказал, чтоб раньше времени приходить не смели.
– Правильно сказал, – проворчала Полева – она уже сетовала на то, что Ивашка теперь каждый день станет у них подъедаться.
– А мне мамка сказала: беги, а то опоздаешь, – пропищал Ивашка и вывернулся из рук Стеньки.
– Твоя мамка не дура, я смотрю, – фыркнула Полева, хотела еще что-нибудь добавить, но промолчала под строгим взглядом мужа.
– Дай мальчику хлеба со сметаной, – велел ей Мишата, – нам сироте хлеба не жалко, по-христиански живем, по-божески.
Ивашка довольно ухмыльнулся и сверху вниз посмотрел на Стеньку, до сих пор топтавшегося у двери вместе с братьями – своими уменьшенными двойниками.
Нечай ожидал, что со Стенькой ему будет трудно, но парень, напротив, оказался покладистым, относился к Нечаю с большим уважением, и приструнивал не только своих братьев, но и Гришку с Митяем. К грамоте он относился так же, как Надея – смотрел Нечаю в рот и ловил каждое слово. Для младших изучение грамоты было игрой, Стенька же считал это делом серьезным. Нечай опасался, что его картинки парень расценит как вещь, умаляющую значительность обучения, но и тут ошибся: тот принял их как должное. Он все, исходящее от Нечая, принимал как должное.
День второй
Конь храпит, мотает головой и роняет под копыта пену изо рта. Нечай гонит его во весь опор почти час, и тот вот-вот свалится. Надо дать лошади отдых, надо и самому немного отдохнуть, но Нечай не решается замедлить бег. Он прижимается лицом к потной, горячей шее коня, держась за гриву – как в детстве. Ни узды, ни седла он взять не решился: спешил. Но конь слушается и так, словно понимает, что спасает ему жизнь. Нечай не видит ничего впереди, и конь несет его сам, по длинной лесной дороге – ему некуда свернуть.