Учитель
Шрифт:
А ведь он так и не слышал ее голоса. Она не отвечала мужу, не приговаривала над ребенком. Она и ему ни слова не сказала: молча положила простыню и одеяло на деревянную раскладушку и так же молча ушла. Скорей бы утро, на вокзал и в вагон…
Он уснул внезапно, когда уже и надеяться перестал. Уснул и так же внезапно проснулся, не зная, долго ли спал, и не понимая, что же его разбудило. За тонкой фанерной перегородкой слышался быстрый, отчаянный шепот. Слов было не разобрать.
— Ты мне не вкручивай, — вполголоса сказал Кольцов. — Смысла нет вкручивать. Я не слепой, понятно? Это ж совершенно целый ребенок. И ногти, и брови…
Сергей повернул выключатель, под потолком вспыхнула бледная лампочка. Кольцов замолчал. Чуть погодя он без стука вошел, вынул из шкафа стаканы и водку. Он был в майке, синих сатиновых штанах и тапочках на босу ногу.
— Что, разбудил? Или так не спится?
— Не спится.
— А я думал, разбудил. Вот теперь выпью. Наездился. А домой приедешь, все равно покою нет.
Он выпил полстакана и налил еще.
— А вы чего же?
— Не хочу.
— Кто же от водки отказывается?
Он устало вытянул ноги, длинно вздохнул.
— Вы вот все молчите. А когда отвечаете, у вас слова как булыжники… Наверное, характер такой. Но вы мне скажите: есть любовь на свете?
— Есть.
— И у вас была?
— Была.
— И счастье было?
— Было.
— А у меня и минуты не было. Я не считаю, как в семилетке влюблялся или вообще с девушками гулял. Это не считается. Я как сюда приехал, сразу приметил эту… Сами видели какая. Первая девка в поселке. Жизнь вела разбитную. Мне мать говорила: «Ты в эту сторону не гляди. Такие в жены не годятся». Старых людей надо слушать. А я вот не послушался. Стал за ней бегать. И в жены приглашать. Она кобенилась, надсмехалась: на что ты мне, да на что ты мне. И вдруг на тебе: согласилась. Я, можно сказать, ошалел от радости. Женился. И через восемь месяцев — пожалуйста. Видели вы его? Разве ж такие недоноски бывают? Что вы на это скажете?
— Ничего не скажу.
— Это почему же?
— У меня был друг. Он говорил — в браке, как в сумасшедшем доме… Или в королевском дворце — свои законы.
— То есть как?
— А так: женатым советовать бесполезно, никогда не знаешь, что тут можно, а что нельзя, какой совет поссорит, а какой помирит.
— Вот вы как рассуждаете. Конечно, в чужой жизни не разберешься… Если бы вы только знали, как я ее любил… Ничего для нее не жалел. Никогда к начальству кланяться не ходил, а тут пошел на поклон, две комнаты выхлопотал. И ребенка хотел, ждал. Потому что если семья, так должен быть ребенок. Не поглядел на материно предостережение, а она мне все подробно предсказала. Я ей говорил: «Мама, зачем вы так? Она исправится». А мать моя мне прямо сказала: «Шлюха она, шлюхой и помрет».
— Иди к черту, — вдруг сказал Сергей и сел на кровати. — Не хочешь оставаться — уходи. Чего ты ее мучаешь?
— Это я ее мучаю? Это она меня измучила, я ее любил…
— Иди к черту, — снова сказал Сергей, — если хочешь знать…
И вдруг дверь приоткрылась.
— Разве он понимает, что такое любовь? — Голос женщины звучал ясно и трезво. —
Сергей лежал на верхней полке и, не слушая, слушал, о чем говорили внизу. За окном неспешно плыли облака, и он глядел на них не отрываясь, как вчера глядел на коричневую взбаламученную воду Сосьвы.
Вагонные спутники — народ разговорчивый и любопытный. Откуда едешь? Куда? Домой или в командировку? Женатый ты? Неужто холостой? Подумать! Такой из себя представительный — и неженатый?
Правда, женщина, которая сняла с него анкету, уже часа два как вышла, у нее билет был до Голой Рощи. Однако на смену ей явился шумный взлохмаченный подполковник.
Внизу было тесно. Высокий человек в потертом кожаном пальто, накинутом на плечи, примостился у окна и читал книгу, на той же скамейке сидела женщина в плюшевой жакетке на пуговках. Она все время вскакивала, чтоб посмотреть, куда девалась ее девчонка. Девчонке было лет пять, она бродила по вагону, смотрела, где играют в козла, где едят и пьют. Побродив, она возвращалась и подолгу пристально смотрела на подполковника. Сергей старался не видеть ее: она чем-то напоминала Машу. А может, это только так ему показалось.
Ближе к проходу, на самом краешке, сидела девушка, крепко обняв туго набитый мешок. На другой скамейке безраздельно царил подполковник. Не то чтобы он кого-нибудь выгнал или потеснил. Он просто занял скамейку собой, своим чемоданом, своим ящиком, своим разговором. Он говорил про все сразу. Вот ввели опять совместное обучение — он этого не одобрял:
— Мальчики — это одно, а девочки, что ни говори, совсем другое.
Он высказался насчет семьи и брака:
— Какую нынче моду завели: разлюбил, разводись. Это что ж такое будет? Нет, у нас в роду другой порядок: не разводиться. Какая бы тебе идиотка ни попалась, все одно: терпи.
Он узнал, что женщина с девочкой едет погостить к свекрови. Едет и побаивается:
— А если не угожу? Мы с ней вместе никогда не жили. А тут вдруг зовет. Приезжай, мол, погости. Вот еду. А на сердце неспокойно.
— Да-а-а, — сказал подполковник, — свекровушка — родная кровушка. Ничего не скажу: очень лютые бывают свекрови. И чего ты такая тощая? — прогремел он, обращаясь к девушке, сидевшей на краю скамейки.
— А я никогда справная не была. — Голос девушки звучал виновато. Она подобрала ноги под скамейку и еще крепче прижала к себе мешок.
— Что значит не была? А ты старайся. Женщина должна быть полная, из себя видная. Заметная. А ты? Я с самых Зимогор на тебя гляжу: пришла, села, в пол уткнулась. И всего делов. А ты оглянись, побеседуй. Хочешь леденцов?
— Не хочу, спасибо.
— Тоже глупый ответ. Сейчас не хочешь, потом захочешь. Бери, заверни в бумажку, поскольку они липкие, а потом съешь. Бери, бери, не стесняйся. Потому и худая, что стесняешься.
Он налил себе стопочку, выпил, зажмурился. Потом крякнул: