Удалить эту запись?
Шрифт:
А потом я услышала:
— Дочка, дочка!
И за моей спиной сирень зашуршала. Сразу стало как в триллере. Я обернулась очень быстро, чтобы не успеть испугаться.
Хотя ничего страшного не было. Ко мне шла бабулька в халатике и с блюдечком в руках. Она шла как-то боком. Будто она была фигуркой в часах-«кукушке» и у нее пружину заело. Такая мирная бабулька с седыми волосами. В ужастиках такие обычно оборачиваются монстрами.
Она снова сказала:
— Дочка!
Меня
— Да я кошку зову. Ты сиди, сиди…
У меня в руках все еще была эта чертова гимнастерка, скрученная жгутом. Я ее запихала себе под мышку. Мне стыдно было перед этой бабулькой.
За маскарад и за то, что я сейчас ее место заняла.
А она на меня вообще не смотрела. Она звала кошку. А та сидела на оконном карнизе первого этажа и шипела. Забилась за решетку. Такая вредная кошка, бело-рыже-черная. Я ее потом как следует разглядела. Потому что бабулька начала мне про себя рассказывать, про свою жизнь. Она то меня дочкой называла, то кошку. Говорила, что у нее дома всю жизнь кошки жили. Я не помню, наверное, я спросила:
— А у вас дети есть?
Мне страшно было узнать ответ. Я думала, что она скажет, что дети были, но умерли. Или что есть и что они ее сами сдали в дом престарелых. А старушка вдруг хихикнула и даже мне подмигнула — а у нее оба глаза с розовыми белками были и смотрели мутно, как сквозь кривое толстое стекло.
— Да какие дети, миленькая моя? Я же ни девушкой никогда не была, ни женщиной. У меня же как в ту зиму всё перемерзло, так и всё.
И сказала, что они в войну с сестрой жили в деревне в прифронтовой полосе. Сперва в доме, а потом, когда его сожгли, — в землянке. И их в этой землянке так проморозило, что ни у нее, ни у сестры не могло быть детей. И что сестра потом замуж вышла за моряка. А сама бабулька на заводе работала, потом училась, а потом опять на заводе. Мне сперва интересно было, потом грустно, потом просто хотелось в туалет. И странно было слушать про войну просто так, не в актовом зале, не в классе и не от автора документального фильма. Я не знала, как дальше быть. Я даже не знала, что сказать.
А она говорит:
— Вот по телевизору реклама идет: «У нас ликвидация», — а мне, как услышу, так страшно всегда, дочка. У нас тогда про расстрел так говорили — «ликвидация».
Я не знала про такое. И что в таких случаях вообще говорить надо.
«Извините»?
Я сказала:
— Давайте я вам кошку сниму?
Подошла к окну и набросила на кошку гимнастерку.
Как будто я всю жизнь ловила кошек! Я не промахнулась. Но кошка из гимнастерки выпуталась и запрыгнула внутрь. Наверное, там была палата, я не знаю.
Мне показалось, что там что-то разбилось. Я испугалась, а старушка хихикнула. Как на уроке, когда кто-то пошутил. Я вспомнила рисунки финской художницы про старушек-веселушек. И поняла, что если сейчас начну хихикать, то
Я сказала:
— Мне в туалет надо!
— Да что ж ты раньше-то молчала, дочка!
Я пошла обратно. Оказывается, от кустов сирени до крыльца было идти меньше минуты.
Наверное, мне надо было попрощаться. Я не знаю.
Я вареная была, будто у меня грипп начинался. А надо было вручать носки, зефир, открытки.
И петь про День Победы. Я потом шевелила губами, будто у меня вправду простуда и нет голоса.
Хорошо, что меня никто не искал и даже про гимнастерку не спрашивал — она так и осталась в окне между прутьями решетки.
Теперь в доме престарелых будут думать, что шефские школьники у них в окна тряпками кидаются.
Но никто ничего не говорил. И я никому ничего не рассказывала. Мне некому просто. Ведь Лильки со мной больше нет. Мне иногда кажется, что она покончила с собой, а нам врут, что она уехала, чтобы никто не боялся и чтобы не пропагандировать самоубийства.
Но я знаю, что это не так.
Пока я сидела на кошачьем стуле под сиренью, я первый раз за этот месяц не думала про Л. Вообще никак не думала. Как будто серия закончилась. Какой-то кусок жизни про нас обеих.
И когда мы в автобусе обратно ехали, до меня все сразу это дошло.
Хорошо, что у Паши был рукав его куртки.
И я бы все равно не могла вернуться к той старушке и ее кошкам. Потому что наши пятиклашки играли сценки. И потому что началась гроза. Кошки попрятались, наверное. И старушка тоже. Наверное. Я не знаю. Но в холле на концерте ее не было.
Я ее не выдумала. Это правда.
Июнь. Самое дорогое
Я очень устала. Лежу у мам в кровати и читаю «Незнайку». Не с экрана, а вживую. Мне Паша принес. Я ему говорила, что не читала про Незнайку. Или писала?
Старое издание. Настоящее советское, а не репринт. Старые книги пахнут детством, даже если в детстве их не читала. Жалко, что не читала. Не похоже на мульт, совсем. Незнайка тоже все время врал. Если бы я про него прочла в детстве, я бы в него влюбилась бы. Он абсолютно не вписывается в окружающую действительность. Паша в курсе, я ему уже написала об этом. По-моему, Паше просто хотелось меня лишний раз увидеть, и он именно поэтому мне книжку принес.
Я все сдала. Я в десятом! В «А», в «английском» классе, если что. А «Б» будет физматным. У нас опять всё поменяли. Но всё в лучшую сторону. Для меня — в лучшую.
Не хочу уходить из нашей школы. Я попробую потом поступить в пед на иняз. Именно в пед. Чтобы одну параллель вести с первого по девятый, от слова «яблоко» до сослагательного незаконченного прошедшего времени. Хотя оно бессмысленно и беспощадно.
Я не знаю, хорошо у меня с английским или плохо. Если не для оценки, а для жизни. Юля говорит, что в сентябре в Москве будет какая-то конференция коррекционных спецов, она там, оказывается, чуть ли не в жюри. Я могу прийти ассистентом организаторов. Послушать носителей английского, посмотреть, как живые синхронисты работают.