Ударивший в колокол. Повесть об Александре Герцене
Шрифт:
«Прошу не забывать, что я только типограф…» Не правда ли, фраза, странная для Герцена. Но именно она присутствует в том новом типе сборников, которые Вольная русская типография стала выпускать с некоторого времени, а чтобы быть более точным — с июля пятьдесят шестого года. Это «Голоса из России».
Однако эта фраза на слове «типограф» не обрывается. И Герцен не был бы Герценом, если бы не продолжал: «…типограф, готовый печатать все полезное нашей, общей цели».
Но так ли уж была полезна для пропаганды взглядов Герцена статья «Письмо к издателю», появившаяся в «Голосах из России»?
Поначалу считалось, что «Письмо к издателю» принадлежит перу молодого московского либерала профессора Бориса Николаевича Чичерина. Однако сам Чичерин признавался, что другой московский либерал, Константин Дмитриевич Кавелин, когдатошннй друг Герцена, к этой статье «приделал начало, так что письмо вышло писанное двумя руками».
Чичерин, который моложе Кавелина на десяток лет, сокрушался в одном из писем к нему:
«…У нас выражения умеренности всегда принимают за подлость».
По поводу этой философии умеренности Герцен выразился в связи со сборниками «Голоса из России»:
«Статьи русских печатаю, а плохи (т. е. часть их очень подло написана)».
Это, пожалуй, именно о той «умеренности», которую, как плакался Чичерин в жилетку Кавелина, принимают за подлость.
Что касается Константина Дмитриевича Кавелина, то это типичный перепуганный либерал. Таким он и выведен в романе Чернышевского «Пролог пролога» под именем Рязанцева — игрушкой в руках реакционеров. Что из того, что Кавелин искренен и бескорыстен? Его прямодушие прямым путем ведет его в стан черной реакции. Он пришиблен страхом перед возможной даже не революцией, а конституцией. Об этом, в сущности, брошюра Кавелина: «Дворянство и освобождение крестьянства». Он признавался Герцену:
«Игра в конституцию меня пугает так, что я ни об чем другом и думать не могу. Разбесят дворяне мужиков… Дурачье не понимает, что ходит на угольях, которых не нужно расшевеливать, чтоб не вспыхнули и не произвели взрыва».
Вот здесь-то отчетливо и пролег водораздел между старыми друзьями.
Ярость и горечь мешались в сознании Герцена, когда до него дошло это признание взбесившегося от страха человека:
«Прочитав твою брошюру, — отвечал он Кавелину, — у меня опустились руки. Грановский в гробу, Кетчер, Корш в Чичерине, а Чичерин в твоей брошюре. И это писал Кавелин, которого мы так любили…»
Нелегко дались Герцену эти строки. Он с трудом разрывал с друзьями. Нелегко ему было кинуть в глаза Кавелину, что его брошюра — «тощий, стертый и бледный памфлет…». Он требовал, чтобы Кавелин отрекся от него. Сознавал ли он, что это тому не под силу? Вероятно, да. Но ему хотелось верить в чудо, почти евангельское — очищение грешника.
Чуда не случилось. Кавелин стал добиваться свидания с Герценом. По-видимому, он рассчитывал, что сила и обаяние старой дружбы превозмогут противоречия между ними.
Он писал ему из Остенде (из Москвы, конечно, не посмел бы):
«Двенадцать лет мы с тобой не виделись,
Но ни это слишком красноречивое признание в любви, аи довольно приторная лесть не действовали на Герцена.
А Кавелин продолжал засыпать его мольбами о личном свидании:
«…Каждый раз, когда об тебе вспоминаю, чувствую, что люблю тебя… Я связан с тобою тою связью, которая не прерывается, даже когда мнения расходятся…»
Герцен наотрез отказался видеть его, а о черносотенной брошюре его отозвался кратко, вспомнив Великую французскую революцию:
«…В 93 году тебе за это отрубили бы голову… я не нашел бы это несправедливым…»
Страшные слова. Беспощадные. Но они были сказаны. Более того, начертаны в письме. То есть врублены в историю. Непохоже на Герцена? Как сказать… Ведь один эпизод из Великой французской революции никогда не покидали его памяти: он не раз вспоминал, и притом во всеуслышание, что Робеспьер послал на эшафот Камилла Демулена, своего личного друга, но политического врага. Герцен с содроганием восхищался твердостью Робеспьера.
В дальнейшем Герцен всегда выступал против «экс-профессора, когда-то простодушного, а потом озлобленного, видя, что здоровая молодежь не может сочувствовать его золотушной мысли».
В чем же возможная польза от этого «Письма к издателю» двух идеологов дворянского умеренного либерализма, не только решительно не совпадающих, но прямо противоположных его революционно-демократическим убеждениям?
В свободе печатания, полагал Герцен! В бесцензурности!
Редкий литератор в России не писал тогда впрок, для будущих времен, и не хоронил написанное в склепе своего письменного стола. Среди этих пишущих молчальников были люди различных взглядов, даже консерваторы, даже ретрограды, даже сановники из брюзжащих. Но были, разумеется, и «леваки», отбегавшие далеко от Герцена в своих экстремистских взглядах.
Для всея Герцен распахнул страницы этого нового издания — «Голоса из России». Он хотел показать, что Россия не молчит. Только выньте из ее рта цензурный кляп, и она заголосит, затрубит, как орган, во все множество своих голосов.
И если в «Колоколе», в «Полярной звезде» публиковались материалы, только созвучные взглядам их издателей, то «Голоса из России» должны были стать, по намерениям Герцена, широким парламентом мнений.
Умеренность или подлость?
Ужасно много можно было бы сделать, если б не апатия наша, да не привычка к крепостному состоянию.
Борису Николаевичу Чичерину было тридцать лет, когда он впервые выехал за границу.
Цель? Образовательное ли путешествие? Жажда ли новых впечатлений? Научный ли интерес? Может быть, скуки ради развлекательный вояж, что ли?
Маршрут знатный: Англия, Франция, Италия. Какие достопримечательности! Собор Парижской богоматери! Гробница Наполеона! Лувр! Миланский собор!