Ударная сила
Шрифт:
Солдат распахнул ворота, половинки раскатились на роликах по дужкам-направляющим и автоматически защелкнулись в крайнем положении.
У штаба машина остановилась, шофер выглянул из кабины, бойко выпалил:
— Приехали!
На крыльцо выплыло начальство — глыбистый, шароподобный начальник штаба Савинов, довольный, безмятежный, что-то говоривший дежурному по части.
Гладышев беспокойно огляделся вокруг: е е не было...
Вечером, вернувшись с «пасеки», Валерий то ложился на кровать, то вскакивал, ходил по тесному проходу комнаты. Нет, он не мог
Пришел с «луга» старший лейтенант Русаков. Зампотех был хмурый, выгоревшие полосами гимнастерка и бриджи запылены, неопрятны; взглянув тяжело, без внимания, бросил: «А-а, сэр Могометри!» — и скрылся в боковой комнатушке, которую занимал один. Гладышев вскользь подумал: «Вот человека держат на аркане, а ему армия, как собаке пятая нога» — и, тут же забыв о Русакове, продолжал вышагивать.
Дверь из комнаты Русакова неожиданно открылась, и жесткий голос проскрипел в Спину Гладышеву:
— Худые песни соловью в когтях у кошки? Мужайтесь! Как говорится, и у тигра жизнь черно-белая, недаром шкура полосатая...
Инженер сидел на кровати без кителя, в мятой рубашке, стаскивал пыльный сапог, влажные волосы ссыпались на лоб. Гладышеву не хотелось отвечать, но и вышагивать по комнате теперь, когда Русаков видит, — значит попасть на его язык, и он, сев на свою кровать, откинулся на твердую подушку.
— Между прочим, сэр, культурминистр Милосердов уехал, может, в Москву... Видел с чемоданчиком вчера. Так что имейте в виду: Дульцинея страдает в одиночестве.
Гладышев, повернувшись, увидел лишь фанерную, белилами крашенную дверь: Русаков закрыл ее. «Неужели правда? Неужели сама судьба?» — нервно думал Гладышев. Он поднялся, сдернул с вешалки фуражку и уже через минуту, сбежав с крыльца, торопливо углубился в сумрак сосен, — двухэтажный дом светился всеми окнами.
Войдя в подъезд, он вдруг почувствовал: та решимость, которая подстегнула там, в «отстойнике», разом покинула его. По гулким ступеням поднимался, как на эшафот, и ему казалось: его видят сквозь свежеокрашенные, пахнущие краской двери, мимо которых он проходил.
Удары сердца он снова ощутил, когда после стука услышал за дверью голос:
— Да-а... Сейчас!
Она стояла перед ним в переднике, с открытыми, по плечи, руками, волосы схвачены цветной косынкой — должно быть, убирала в квартире. Гладышев видел тонкие, как бы во взлете, брови, видел, как они шевельнулись, глаза холодновато и удивленно сощурились.
— Вы?..
— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна... Я вот... хотел...
Он не мог справиться с наждачно-неповоротливым языком: его, точно бы посыпав песком, зацементировали, и, сознавая, что говорит нелепо, не то и не так, покраснел, умолк.
И хотя она в первую секунду, увидев Гладышева в дверях, подумала, что приход этот ни к чему и она, не пригласив в комнату, сделает все, чтобы он ушел, — в конце концов ей нет дела до его мальчишеских выходок, — сейчас, увидев его смущение, всю
— Что ж, входите, Валерий...
Усадив к столу и извинившись, зашла за ширму, медленно снимала передник, косынку, поправляла прическу. Она давала ему возможность привести в порядок свои чувства. И когда вышла, отметила — не ошиблась: Гладышев сидел; более собранный, краска схлынула с лица.
Она села напротив: теперь веселое и чуточку беспокойное состояние вселилось в нее: ну что же, она послушает его, она скажет ему все, возможно, не скроет своих чувств к другому, не прямо, а косвенно даст понять...
Сейчас, видя ее рядом, близко, Валерий вновь испытывал неловкость, скованность, но в близости ее, в притушенном свете от торшера было что-то и томительное, волнующее. «Сказать, сказать ей все, сейчас...» Он торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки коробочку.
— Вот вам... пожалуйста! Очень прошу... — Испугавшись, что она не примет, вернет эту красную коробочку, он неловко, взяв руку Милосердовой, вложил коробочку.
Она действительно торопливо заговорила:
— Ну зачем? Зачем?.. Это совсем не нужно, Валерий...
Он ощутил: не скажет сейчас, значит, все пропало, уже не сможет, не сумеет больше.
— Маргарита Алексеевна, я не знаю, что со мной, что делается... Понимаете, вот... Ну, одним словом, я вас... люблю!
Казалось, прозвучал выстрел: Гладышеву заложило уши, в голове зазвенело, кровь мгновенно бросилась в голову.
От неожиданного и столь прямого признания она растерялась, с жалостью и болью заговорила:
— Зачем вы?.. Вот уж не ожидала... Вот уж, старая баба, тогда, выходит, повод дала, — не придавайте значения. Думала — ну, приятно мне, увидела просто к себе человеческие, что ли, чувства... — Она сделала паузу, собираясь с мыслями. — Но вы должны знать, Валерий... Мы, женщины, непонятны: хотим терзаться, хотим боли в чувствах... Смешно, но это так! Понимаете...
— Понимаю, Маргарита Алексеевна. — Он сглотнул сухость во рту. — Вы хотите сами любить и страдать... Понимаю. Я тоже... готов... Думал: вот с вами что ни случись, я бы всю жизнь...
— Не надо, Валерий, не говорите. У вас еще будет своя, а не чужая любовь...
Гладышев встал, чувствуя, как дрожат ноги, как пустота вселилась во все тело. «Она сказала, сказала, теперь уходи...»
— Понимаю, Маргарита Алексеевна, и...
Он не договорил, повернул голову к двери, увидел — повернула голову и она: в замочной скважине кто-то возился ключом.
Она спокойно сказала:
— Это муж. Открою. Я пригласила вас сама... — И пошла к двери.
Гладышева колотил озноб. Он метнул взгляд на балконную дверь. Она была приоткрыта: должно быть, Милосердова мыла ее перед приходом Гладышева. Он шагнул на балкон, перекинул тело через балюстраду: касаясь уже земли, спружинивая ноги, поскользнулся, упал — боль просверлила левую руку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ