Удивление перед жизнью
Шрифт:
Главный просчет заключался в том, что в фильме не было характеров людей, и хотя они все погибали один за другим в пожарах, наводнениях, лесоповалах, зритель оставался равнодушным к их гибели. Почему? Да потому что не успел их полюбить. В пьесе, как и в киносценарии, да и как в рассказе, повести или романе, мы сначала должны полюбить героев, а уж потом само собой начинаем сопереживать, сочувствовать их бедам, плакать над их несчастьями и рыдать при их гибели — это закон.
Удачно заметил актер Иннокентий Смоктуновский на выступлении, связанном именно с показом фильма «Неотправленное письмо»:
— Мы по — разному реагируем на один и тот же факт: представьте себе, что автомашина сбила какого-то человека, а теперь вообразите, что та же машина сбила человека, вам близкого и дорогого.
И
Я почти совсем окреп, во всяком случае для того, чтобы начать самостоятельную работу. В прежней большой дружбе с Калатозовым и Урусевским я писал для них сценарий под названием «А, Б, В, Г, Д…». Все шло и увлеченно, и даже радостно. Был отпечатан режиссерский сценарий, и…
В тот день Калатозов был у меня дома, за обедом оживленно рассказывал о выбранной им для первых съемок натуре где-то под Москвой, куда они завтра едут снимать фильм. Мы распрощались дружески и сердечно, и я не знал, что это был мой последний разговор с ним. Я уехал на дачу. Вечером этого же дня вижу — идет по дорожке к крыльцу Лев Романович Шейнин. Мы были с ним в хороших отношениях, но не в таких, чтобы без дела и запросто ходить друг к другу в гости. «Значит, какое-то дело», — подумал я. Лев Романович начал очень деликатно, но прямо. Он сообщил, что фильм по моему сценарию снимать не будут: Калатозов и Урусевский чуть ли не завтра едут на Кубу снимать фильм по сценарию, который пишет для них и уже почти написал Евгений Евтушенко.
Оттого что я никак не мог соединить дневной разговор с Михаилом Константиновичем у меня дома в Москве с сообщением Льва Романовича вечером того же дня здесь, на даче, мне чуть ли не сделалось плохо. Нет, в уме моем не было мысли о сценарии, о его судьбе, черт с ним, со сценарием! Мне не хватало воздуха совсем по другим причинам. Сердце начало стучать со страшной частотой и силой в грудь и в спину, и все мое усилие воли было направлено на то, чтобы Шейнин не увидел моего волнения, а главное, если бы и увидел, то не отнес его за счет того, что я волнуюсь из-за отвергнутого сценария. Да, Лев Романович понял мое смятение и, видимо, оттого простодушно добавил: «Деньги «Мосфильм» вам выплачивает полностью по договору. — И, слегка замявшись, тихо произнес: — Вы, Виктор Сергеевич, с кем-нибудь находились в денежных отношениях?» Я не сразу понял смысл этой деликатной фразы, но сообразил все же довольно быстро. «Нет», — ответил я. Лев Романович приятно изумился: «Это редкость».
По опыту работы он знал, что кинорежиссеры порой без всяких оснований примазываются к авторским гонорарам сценаристов. Мне везло, за всю свою жизнь я не вступал ни в какие денежные дележи с режиссурой, да мне этого никто никогда и не предлагал. Видимо, я всегда встречался с порядочными людьми.
Я забыл сказать, что Лев Романович Шейнин занимал в это время должность главного редактора «Мосфильма». Шейнин ушел. Я лег на кровать, чтоб уснуть, но сердце билось в грудной клетке (вот уж подходит здесь слово «клетка») до самого утра и не дало сомкнуть глаз. «Предательство, предательство», — твердил я. И именно его-то я еле переносил с душевной и физической мукой. В голове метались, кипели злые мысли: «Ну да, Куба… как же, это сейчас так злободневно! Куба! И Евтушенко! Взошедшая звезда большой величины и яркости! Выгодная конъюнктура сама в руки плывет! Верняк, попадание в десятку! Хоть с завязанными глазами!» Плохо, очень плохо я тогда думал, а главное — чувствовал в отношении своих недавних дорогих друзей. И тогда же решил: никогда с ними не буду разговаривать и даже здороваться. Глупо это или не глупо, я и сейчас не пойму. Когда ни Калатозова, ни Урусевского уже нет на свете, в памяти моей они светлы, как останутся они чисты в истории искусства нашего кинематографа. Я пишу об этом драматическом для меня случае только потому, что он был одним из ужасных событий в моей жизни, а я пишу только о невероятном.
К сожалению, фильм «Я — Куба» прошел скромно. Причин тому
Позднее распалась творческая дружба и между Калатозовым и Урусевским. Сергей Павлович стал снимать фильмы самостоятельно и как режиссер, и как оператор. Толк был небольшой. Ах, как часто и сейчас, например, театральные актеры стремятся непременно стать и режиссерами. Удачи по этому случаю редки. Актер есть актер, режиссер — режиссер.
Мне говорили, что во всей истории нашего распада было виновато третье лицо, но так как никаких доказательств я тому не знал и не знаю, то и писать об этом с твердостью не могу. К сожалению, искусство театра и кинематографа коллективное, и судьба фильма или спектакля зависит от факторов, лежащих вне самой сферы искусства. Человеческие взаимоотношения иногда затмевают смысл дела. Здесь не злая воля, здесь затмение. Допустим, главный режиссер театра видит только одну актрису — свою жену, менее всего или очень отдаленно пригодную на амплуа молодой героини. Повторяю, это не злая воля, это ослепление. Он любит ее, а любовь, как известно, ослепляет и преображает объект любви. Прочтите еще раз «Зальцбургскую ветку» Стендаля. Да и у Пушкина замечено: «Одной любви музыка уступает…» Несколько раз я попадал в ловушку по этому поводу. Смотрю, бывало, в каком-нибудь городе свою пьесу, а главную роль девочки исполняет весьма увесистая тетя. Спросишь главного режиссера — постановщика спектакля: «Неужели у вас не было молодой актрисы?» Режиссер пытается что-то долго объяснять, петляет. А потом стороной узнаю, что эта актриса — его жена. Попадал и даже в курьезные положения. Сгоряча скажешь что-нибудь весьма нелестное, вроде: «Она уже старуха и даже шепелявит», а режиссер на тебя смотрит, и ты чувствуешь: «Ай- яй — яй, попался!» Я теперь сначала осторожненько узнаю, кто есть кто, и если молоденькую играет пожилая и малоодаренная, тут уж и узнавать нечего, все ясно.
Итак, сценарию «А, Б, В, Г, Д…» не суждено было осуществиться. Неудача!
Но я хотел бы закончить и эту главу тоже оптимистически, тем более что все время твержу: «Я счастливый человек». Года через два ко мне обратился Ленинградский театр имени Ленинского комсомола с просьбой переделать сценарий «А, Б, В, Г, Д…» в пьесу. Я это сделал и назвал пьесу «В дороге». Главный режиссер Павел Осипович Хомский, с которым я был знаком еще в пору его работы в рижском ТЮЗе, удачно поставил пьесу и, так сказать, дал ей жизнь.
Вскоре Театр имени Моссовета также обратил свое внимание в сторону этого моего гибрида. Ставила пьесу Ирина Сергеевна Анисимова — Вульф.
Пути Господни неисповедимы! Еще в пору подготовки к съемке сценария «А, Б, В, Г, Д…» Калатозов приехал ко мне на дачу вместе с молоденьким актером, даже еще не актером, а только студентом Школы — студии МХАТа, и представил мне его как будущего исполнителя главной роли. Мы сидели на террасе, и я разглядывал этого стройного, даже поджарого черноволосого и черноглазого, весьма красивого юношу, слушал его чуть — чуть шепелявую речь и прикидывал в уме, подходит или не подходит он к роли. Должен честно сознаться, я почти никогда ни в театре, ни в кино не суюсь в распределение ролей. Опасаюсь. Это дело режиссера. А после того как осрамился именно с Калатозовым на пробах актеров к фильму «Летят журавли», где мне в пробных кадрах не понравилась Татьяна Самойлова, я уж совсем, как говорится, рта не раскрываю.
Черноглазый паренек произвел славное впечатление, хотя о дефекте его речи я Калатозову шепнул. Каково же было мое удивление, когда через несколько лет на эту же роль в пьесе «В дороге» был назначен этот, но уже окончивший студию и поступивший работать в Театр имени Моссовета артист Геннадий Бортников. Ирина Сергеевна была прямо-таки влюблена в него! Нет, не как пожилая женщина в молодого мужчину, а как художник в свою модель, как мать в свое дитя. Она прощала ему все выходки, терпела капризы, и глаза ее сияли, когда она следила за его работой во время репетиций.