Удушье
Шрифт:
Позади меня на телеэкране поднимаются и вздымаются по кругу стены из камня, образуя основание башни. Другие стены встают вокруг зазоров для окон. Сквозь просторный дверной проём виден пролёт широких ступеней, воздвигнутых внутри. Другие стены сходят на нет, обозначая основания для новых крыльев, новых башен, новых галерей, колоннад, лепных водоёмов, врытых в землю дворов.
Голос репортёра интересуется:
— Здание, которое вы строите — это дом?
А я отвечаю — «мы не знаем».
— Это какая-то церковь?
«Мы не знаем».
Репортёр
— Тогда что же вы строите?
«Мы не узнаем, пока не уложим последний камень».
— Но когда это произойдёт?
«Мы не знаем».
После такой долгой жизни в одиночку, приятно говорить — «мы».
Наблюдая, как я говорю это, Дэнни тычет пальцем в экран и комментирует:
— Отлично.
Дэнни говорит, что чем дольше мы сможем продолжать строить, чем дольше мы сможем продолжать созидание, тем большее станет возможным. Тем дольше мы сможем выносить своё несовершенство. Задержать окончательное удовлетворение.
Считайте идею тантрической архитектурой.
По ящику я объясняю репортёру:
— Тут дело в процессе. Дело не в том, чтобы что-то завершить.
В чём самый прикол — я всерьёз считаю, будто помогаю Дэнни.
Каждый камень — это день, который Дэнни не растратил. Гладкий речной гранит. Угловатый тёмный базальт. Каждый камень — маленькое надгробье, маленький монумент каждому из дней, в которых труд большинства людей просто испаряется, выдыхается или становится безнадёжно просроченным с того момента, как он был выполнен. Не упоминаю всё это при репортёре, и не спрашиваю у него, что случается с его собственной работой после той секунды, как она уходит в эфир. Эфиры. Это и есть передача. Она улетучивается. Стирается. В нашем мире, где мы работаем на бумаге, упражняемся на машинах, где время, силы и деньги уходят от нас, принося так мало, чтобы показать взамен, — Дэнни, который лепит камни в кучу, кажется нормальным.
Репортёру я это всё не рассказываю.
Вот он я: машу руками и говорю, что нам нужно больше камней. Если люди принесут нам камни — будем признательны. Если люди захотят помочь — будет здорово. Мои волосы слиплись и потемнели от пота, живот раздулся, вываливаясь из штанов спереди, а я рассказываю, что единственное, чего мы не знаем — это чем всё обернётся. И более того — мы не хотим знать.
Бэт удаляется в кухоньку поджарить поп-корн.
Я мучаюсь от голода, но есть не решаюсь.
По ящику финальные кадры стен, оснований для длинной лоджии колонн, которые когда-нибудь поднимутся к крыше. Пьедесталы для статуй. Когда-нибудь. Бассейны для фонтанов. Стены вздымаются, намечая контрфорсы, фронтоны, шпили, купола. Арки взлетают, чтобы когда-нибудь поддерживать своды. Башенки. Когда-нибудь. Кусты и деревья уже разрастаются, чтобы укрыть и похоронить под собой некоторые из них. Ветки прорастают сквозь окна. Трава и сорняки растут в некоторых комнатах по пояс. Всё разворачивается перед камерой —
Репортёру я этого не рассказываю.
За кадром можно разобрать выкрик оператора:
— Эй, Виктор! Помнишь меня? В «Шез-Буфет»? Ты тогда чуть не задохнулся…
Звонит телефон, и Бэт отправляется взять трубку.
— Братан, — говорит Дэнни, снова перематывая плёнку. — От того, что ты им только что сказал, у некоторых людей просто посрывает крышу.
А Бэт зовёт:
— Виктор, это из больницы твоей мамы. Они тебя ищут.
Ору в ответ:
— Одну минутку.
Прошу Дэнни снова прокрутить плёнку. Я уже почти готов предстать перед мамой.
Глава 43
Для следующего чуда покупаю пудинг. Здесь шоколадный пудинг, ванильный и фисташковый пудинг, ирисовый пудинг, — весь заправленный жирами, сахаром и консервантами, запечатанный в небольшие пластиковые трубки. Просто отдираешь бумажный верх и гребёшь его ложкой.
Консерванты — вот что ей нужно. Чем больше консервантов, мне кажется, — тем лучше.
С магазинной сумкой, битком набитой пудингом иду в Сент-Энтони.
Ещё так рано, что в холле за своей конторкой нет девушки.
Утонув в своей постели, мама смотрит из-под век и спрашивает:
— Кто?
«Это я» — говорю.
А она спрашивает:
— Виктор? Это ты?
А я говорю:
— Да, кажется да.
Пэйж рядом нет. Никого рядом нет, ещё очень раннее субботнее утро. Солнце только встаёт, просвечивая сквозь шторы. Мамина соседка по комнате миссис Новак-раздевалка, свернулась на боку на другой кровати, поэтому говорю шёпотом.
Отдираю верхушку с первого шоколадного пудинга и нахожу в магазинной сумке пластиковую ложечку. Придвинув к её кровати стул, набираю первую ложку пудинга и говорю ей:
— Я пришёл тебя спасти.
Рассказываю ей, что, наконец, узнал о себе правду. Про то, как родился хорошим человеком. Воплощением абсолютной любви. Что я могу снова стать хорошим, только вот начинать придётся с малого. Ложка проскальзывает между её губ и оставляет внутри первые пятьдесят калорий.
Со следующей ложкой сообщаю ей:
— Я знаю, на что тебе пришлось пойти, чтобы завести меня.
Пудинг просто остаётся на месте, отблёскивает коричневым у неё на языке. Её глаза быстро моргают, а язык выталкивает пудинг на щёки, чтобы она смогла выговорить:
— О, Виктор, ты узнал?
Заталкивая ложкой следующие пятьдесят калорий ей в рот, говорю:
— Не надо стесняться. Давай глотай.
Она мычит сквозь шоколадную грязь:
— Не перестаю думать, как ужасно было то, что я сделала.
— Ты дала мне жизнь, — говорю.
А она, отворачивая голову от следующей ложки, отворачиваясь от меня, произносит:
— Мне нужно было гражданство США.
Украденная крайняя плоть. Реликвия.
Отвечаю — это не важно.
Тянусь с другой стороны, и проталкиваю ещё ложку в её рот.