Уезжать и возвращаться
Шрифт:
Я замялся с ответом, а попутчик мой повторил с нажимом:
– Имя-отчество, в смысле.
– Александр Александрович, – ответил я.
И зачем соврал? Ну, чего такого здесь? Хорошо ещё, что темно было. Лица моего не разглядеть. А то ведь взгляд метнулся мой, ага.
Мотаня наша тронулась. И не так уж незаметно. Вагон дёрнулся, отчего скрипнул, будто мебель старая. Поплыло за окном здание вокзала.
– Поехали, – шепнула одна женщина другой.
Они смотрели за
– Билеты!
С женщин тех начала.
– А меня Пётр Тимофеевич сталбыть, – сказал сосед. Представился. – Такое имя дадено при рождении.
Проводница повернулась к нам, молча протянула руку за билетами. Я свой отдал ей, и Пётр Тимофеевич со стариком тоже.
– Свет будет? – спросил у проводницы мой сосед.
Она ушла, будто и не слышала.
– Не в духе женщина, – произнёс Пётр Тимофеевич таким тоном, что я подумал о близком скандале.
Вроде как угроза даже в его голосе угадывалась.
Мотаня, поскрипывая на стрелках, выкатилась со станции. Здесь фонари уже и не попадались. Только светились замёрзшие окна одноэтажных деревянных домов, да фары редких автомобилей позволяли на мгновения увидеть, как в промёрзшем воздухе поднимаются вертикально дымы из печных труб.
– Живёте здесь сталбыть, – сказал мне сосед.
Я неопределённо пожал плечами, чтобы ничего не объяснять. Но от этого сталбыть так просто не отвяжешься.
– В Шелемахе самой? – уточнил он.
– Нет, – односложно ответил я.
– А где ж тогда? – обронил веско.
Ну, точно – как следователь.
– До Октябрьского еду.
– Далеко забрались, – оценил сталбыть.
– А Вы – ближе? – спросил я, чтобы не прослыть молчуном.
– Ближе, да.
Значит, ещё до Октябрьского сойдёт. Оно и к лучшему. Не располагает он к себе. Тяготит. Вот дедок этот молчаливый, что со мною рядом, правильно себя повёл. Молчит и вроде как ни при делах. Будто стеной от нас отгородился. Так спокойнее, конечно. Мудрый дед.
Шелемаха закончилась скоро. Взглянув в очередной раз в окно, я не увидел никаких огней, а одну только темноту. Ночь уже наступала. Ранняя зимняя ночь. Я всмотрелся в эту тьму и с трудом различил неширокую светлую полосу снега сразу внизу под окном и за полосой – чёрную стену близко подступающих деревьев. Каждое дерево по отдельности было не разобрать. Говорю же – стена сплошная.
Прошла мимо нас собравшая билеты проводница.
– Это очень значительно – где живёшь и где родился, – сказал сталбыть. – От местности всё зависит.
Женщины по соседству прислушивались, но старательно делали вид, будто разглядывают что-то за окном.
– Я
– Сиротой уехали? – спросил я необдуманно.
– Отчего это сиротой?
– Ну, уехали. И не возвращались ни разу…
Я осекся на этих словах, обнаружив свой промах.
– Не смог приехать, – сказал Пётр Тимофеич, сильно помрачнев.
То ли на себя серчал, что проговорился, то ли на меня, что я распознал. Родители его умерли, а он никого из них хоронить не явился.
Неловкость какая-то приключилась. Видимо, и сталбыть это заметил и от меня отстал.
Переключился на деда лысого.
– Чайку попьём с мороза, штоль?
Они вместе едут? А сразу я и не сказал бы.
Дедок ничего не ответил. Его согласия, наверное, и не требовалось. Сталбыть сам знал, что делать и когда. Он поднялся со своей полки и пошёл к проводнице. Теперь обнаружилось, что он сильно хромает на правую ногу, прямо-таки волочит её.
Я слышал, как он произнёс своим низким голосом:
– Нам бы чаю, хозяйка.
– Вон кипяток.
– А чай?
– А чая нет! – сухо отрезала проводница. – И сахару нет.
– Везде бывает в поездах, а тута – што?
– Так то в поездах. А «тута» мотаня!
Мотаня, стало быть – диагноз. Понятные дела.
– Непорядок, сталбыть. Железная дорога. Это не цирк какой.
На это проводница промолчала.
– А в других вагонах – што? Есть чай там?
И снова молчание в ответ.
Вот у меня в сумке были и сахар, и чай, и даже кофе.
– Жалобу напишу,– посулил сталбыть.
Я поднялся с полки и направился к нему. Сталбыть стоял у открытой двери служебного отделения и был мрачнее тучи. Я заглянул к проводнице. Она стояла к нам спиной. В платке, но уже без клетчатого пальто.
– Как же без чая пассажиров везёте до самого утра? – сказал я в эту спину.
И мне тоже не ответила.
Тут в коридоре послышались шаги.
– Позвольте! – услышал я мужской голос.
Тоже проводник. Но в форме. Лицо с усами. Выглядел солидно. Он зыркнул в наши лица быстрым оценивающим взглядом.
– И у вас в вагоне тоже чаю нет? – спросил у него мой попутчик.
– Чего же нет? – не согласился усатый, и в нём сразу угадался начальник поезда. – Это железная дорога! Чай есть всегда! – отчеканил он.
– У нас вот нету.
– Как – «нету»?! – непритворно изумился усатый и воззрился на нашу проводницу.
Что-то такое он в ней вдруг разглядел, что тут же сказал нам: