Угодья Мальдорора
Шрифт:
Все это изо дня в день продолжалось в течение года, а может, и больше.
Я поражаюсь, как он вообще остался невредим. Случаив школе бывали: мальчику Алеше Снегиреву из параллельного класса учитель физики сломал руку. Ударил огромной, как портновский метр, линейкой, дабы тот не вертелся за партой.
Владику повезло: мама перевела его в другую школу, в соседний населенный пункт. Больше часа езды, но это был уже город, город! Ах, вот если бы меня кто перевел в другую школу… А лучше вообще к другим родителям!
Владик Макашов преуспел больше всех остальных.
Еще был школьный гений Сережа Карпухин, но его классе в девятом-десятом забрали в интернат для одаренных детей при МГУ — у Сережи умерла мама, а больше никого не было.
И еще кто-то был. И еще. И была я.
Вы слышите меня, Бодлер с Лотреамоном?! Песни Мальдорора продолжают звучать в наших мертвопокровных лесах, начинающихся за линией высоковольтки и чахлых огородов.
«Детей тут растить хорошо, — сказала как-то мама подруге. — Лес. Чистый воздух. А земляники у нас сколько!..»
Сделай паузу
Первое предательство в моей жизни совершила бабушка Героида.
В подготовительной группе детского сада мама записала меня на музыку. Помимо покровительства восторженному детскому побуждению («хочу в космос а la Терешкова, в балет а la Плисецкая, на сцену а la Пугачева» — о великой пианистке Юдиной я тогда еще не знала) причина была и в ее собственных переживаниях: в детстве маме страстно хотелось научиться играть на пианино, да не сложилось. Невоплощенная мечта, эта болезненная фрустрация транслировалась на меня, единственного в тот момент ребенка; итак, я пошла на музыку — и втянулась.
Дело происходило в Лесной Дороге, где родители работали в геологическом институте, а я ходила в садик. Поселок этот действительно был окружен лесами и состоял из институтских корпусов, полигона геологической экспедиции, продмага, амбулатории, двух общежитий, квартала бревенчатых бараков под названием Шанхай, неторопливой стройки на отшибе — институт вот уже несколько лет строил жилые дома — и наконец, Дома культуры. К великому огорчению моих детских лет, жили мы не в самом поселке, где столько всего интересного (островерхая водонапорная башня, деревянные солнечные часы), а тремя километрами дальше по трассе, в деревне со скучным названием Безродново: один на всех колодец-журавль, угольные сараи — у соседей еще и хлев, — овчарка в каждом дворе, за заборами чахлые яблоневые сады, дымки из труб вьются, палисадники с колючим терновником… Чехов А. П., дальше можно и не описывать.
Дом культуры, а попросту клуб поселка Лесная Дорога, где проходили мои музыкальные занятия, занимал двухэтажное, сталинской постройки здание с большим зеркальным холлом и разветвленными коридорами. По периметру геологи посадили березовую рощицу. За клубом простиралось бесконечное поле ржи и сливалось с линией горизонта; синими островками в нем цвели васильки. И вот окруженный всей этой благодатью ДК принял меня в свои прохладные, пахнущие театром недра.
Учительницу музыки звали Венера Альбертовна. Молодая, но очень строгая, — говорили про нее. На первом же занятии музычка показала мне три ноты: до,
— Играет! — воскликнула мама. — Боже мой, играет!
Венера Альбертовна сухо улыбнулась.
— Пальцы еще слабоваты. Сколько ей, шесть?
Венера нравилась мне, и, несмотря на это, я ее боялась. В моем представлении она была прекрасная и ужасная, я где-то подцепила эту фразу, наверное, от папы, он увлекался в то время французским символизмом, и сразу соотнесла ее с Венерой. Меня приводили в восхищение наманикюренные руки в кружеве манжет, безупречные белоснежные блузки, длинные черные локоны, коралловая помада. Такой нарядной женщины я раньше никогда не видела. Венера со всеми своими дамскими штучками вызывала у меня жгучий девчоночий интерес.
— Почему ее как планету зовут? — после музыки, по пути домой, я приставала к маме с глупыми вопросами.
— Не только как планету, — отвечала мама. — В Древнем Риме это была богиня любви. Как Люба по-русски.
— А Рим это где?
— В Италии.
— Она что, итальянка?
— Татарка.
— Почему тогда Венера?
— Откуда же я знаю, почему. — Маме начали надоедать эти разговоры. — Родители так назвали.
С таким планетарным, нет, даже так — космическим именем она представлялась мне сверхчеловеком, недосягаемым божеством, ангелом неземным. Она и впрямь была очень красива. Самыми красивыми, по моему разумению, у нее были ногти — длинные, розовые и блестящие. Поразительно, но она умудрялась играть, совершенно не цокая по клавишам, — даже далекая от музыки мама подмечала это как признак Венериного мастерства.
Фамилия у нее была Хбрисова, и, если отбросить, что «харъс» по-татарски земледелец, останется «хбрис», а по-гречески это значит «прелесть»; последняя трактовка куда больше подходила Венере.
Самыми интересными были уроки, где мы разучивали иностранные слова: легато, нон легато, стаккато; форте, меццо форте, фортиссимо…Я слушала во все уши и старалась запомнить их до единого.
— Адажио — медленно, аллегро — быстро, анданте — тоже медленно, но быстрее, чем адажио. Виваче быстрее, чем аллегро, а престо быстрее, чем виваче. Есть еще ларго и ленто — это очень медленно. Запомнила?
— Да.
— Повтори.
Я повторила.
— Венера Альбертовна, расскажите еще.
— Хватит пока, это сначала выучи. Где твоя мама, уже две минуты четвертого.
— Не знаю… — Мама, всегда такая пунктуальная, сегодня и впрямь запаздывала.
— Ладно, давай поиграю тебе Шопена.
Я созерцала, как острый носок лакированной туфли-лодочки нежно нажимает педаль, будто гладит ее. Музыка кружилась по классу, отражаясь от зеркальной стены — по воскресеньям музыкальная аудитория служила залом для бальных танцев, — овевала небольшой гипсовый бюст дедушки Ильича, стекала по контурам глиняной амфоры с вечно увядшим букетом… Я наслаждалась стройной ритмичной мелодией; с замиранием сердца смотрела на летающие по клавиатуре руки Венеры Альбертовны, на ее прекрасное вдохновенное лицо…