Угощаю рябиной (сборник)
Шрифт:
– Пока не очень прибыльное! Не очень! Не прибыльное!
– ответил бригадир.
– Новое оно для нас - дело это. Цыплята привозные, по четыре рубля за штучку. Инкубаторные, растут без отца без матери, вроде приютских ребят, сироты. Ну, и дохнут. В чем причина, не выяснено. Кормим, даже рыбий жир даем против авитаминоза. Специалистов привозили - ничего сказать и они не смогли. Может, партия яиц попалась плохая, потомство слабое. Конечно, убыток. Посудите сами: за матку платили по тридцать восемь рублей, а на мясо сдаем утицу за двенадцать рублей; вес ее - килограмма два. Маток оставляем на зимовку штук пятьсот,
– И семьдесят килограммов пшеницы списывается?
– Как же, приходится. И рыбий жир списываем.
Бригадир рассказывал обо всем этом с точным знанием дела, памятливо, с цифровыми выкладками и с таким искренним огорчением за колхоз, что я решился спросить:
– Простите, но ведь за всем не уследишь. Может, не все птице перепадает, что ей положено?
Бригадир огорчился еще больше:
– Ну что вы! Ни утки, ни гуси, ни куры не обижены. Уток моя жена сама кормит. На моих глазах. Тут злоупотребления исключены.
Мы решили взять для Мишиной диеты двух кур. Бригадир предложил петуха и куру. Мы согласились. На птицеферме начался переполох. Птичница ловила то курицу, то петуха, бригадир сам ощупывал их и браковал:
– Давай пожирнее. И где ты таких драных находишь?
Птичница молчала, ловила следующих. Наконец и петух и курица были отобраны. Мне они не показались жирнее предыдущих, но были красивы, кремово-белы.
Хороши были обе птицы. У петуха, конечно, был королевский вид, и красная раздвоенная борода, и красная корона на голове. Но ежели петух - король, то курица выглядела королевой. В ней было столько врожденной женственности, что ее гребешок скорее походил не на корону, а на старинный северный кокошник. Узорчатый зубчатый верх кокошника свешивался на сторону, словно бархатные кисти и расшитые бисером многоцветные подвески.
Миша повизгивал от радости.
– И у царицы есть бородка, - кричал он, - только маленькая. Ну дайте же мне подержать курочку, я всю жизнь не видел ее так близко.
Петуха он пока побаивался.
Но и петух и курица были предназначены для заклания, поэтому четырехклассник Саша считал необходимым держаться в данном случае солидно и покровительственно относился ко всем Мишиным восторгам. Он только с пониманием посматривал на отца: пускай, дескать, малый потешится, от этого аппетит его хуже не станет. Отец сам любовался птицами и почти по-детски радовался им, будто видел таких впервые. Он в свое время учился довольно долго, но в жизни чаще всего требовалось знание только четырех действий арифметики, и ничего больше, поэтому его образование в настоящее время уже сравнялось с образованием старшего сына, четырехклассника.
Птиц, не связывая, положили в мучной мешок, и Миша понес их сам, сначала осторожно, на вытянутых руках, впереди себя, а потом просто перекинул их через плечо.
В лодке на середине озера курица выбралась из мешка. Первый заметил ее Саша, - он сидел на корме с доской вместо рулевого весла, а мешок с курами лежал на носу, за спиной отца, который сидел на веслах.
– Курица, курица!
– вдруг завопил Саша.
– Улетит!
Все обернулись. Курочка сидела у борта лодки и недоуменно
Миша радовался, еще больше кричал, визжал, кудахтал.
– Ой, спасибо вам, товарищи!
– то и дело говорил он отцу и брату.
Саша покровительственно улыбался.
На острове нас встретила мать. Смертельно уставая возиться с утра до вечера с рыбой, с рыбьей чешуей, с рыбьими костями и колючками, из-за которых у нее болели все пальцы на руках, она обрадовалась не так нам, как птицам.
Начался детский шум, рассказы вперебой, взахлеб, словно мы вернулись из дальнего пионерского похода.
Птиц мы выпустили на свободу. Петух долго не мог прийти в себя. Он задыхался от жары и мучной пыли, стоял с раскрытым клювом, уставившись в одну точку, и казался очумелым.
– Папа, он умирает, - перепугался Миша.
Но петух не умер. Голова его наконец задвигалась, бородка дрогнула, словно бархатный занавес перед началом спектакля, он переступил с ноги на ногу, увидел курочку, зелень, деревья, увидел небо и воду, что-то бормотнул, квокнул и начал щипать траву. Первого же червячка или букашку, а может - какое-то зернышко, которое он нашел в траве, он подарил своей курочке. Чья же она и была, если не его? Не могла же она быть ничьей? Курочка не жеманилась, не отбивалась, а приняла подарок, как должное, подбежала и клюнула что-то, видное лишь им одним.
Когда их стали кормить хлебом, петух взял в клюв первую крошку и опять деликатно позвал свою курочку, и та уже опрометью бросилась на его зов, к его крошке, хотя рядом лежала целая хлебная горка.
Покушав, петух тут же без ханжества и блудословия потоптал свою подружку, и вместе они стали закусывать, заедать хлеб травой. Они были как дома, они были на земле.
А когда петух впервые кукарекнул, необитаемый дотоле остров стал и для нас совершенно обжитым.
До вечера мы их не трогали. Только посоветовались, которого порешить первым. Мать сказала:
– Надо примечать, кто первым затоскует. Птица тоже чует свой конец.
Ни курица, ни петух своего конца не чуяли.
Миша целый день ухаживал за ними, кормил их остатками каши, вареной и жареной рыбой, собирал дождевых червей и предлагал даже кусочки сахара. Сугубо городской мальчик и немного вялый после тяжелой болезни, он оживился и, кажется, розовел на наших глазах.
Вечером мы стали думать о курятнике, о ночлеге для нашей птицы. Требовался насест.
– Какой насест?
– спросил Миша.
– Вот не знает!
– высокомерно сказал Саша.
– Какой насест, мама?
– Обыкновенный насест, чтобы спать. Жердочки вроде любой ветки, как для любой птицы.
– Понял?
– сказал Саша брату.
– Насест - это вроде ветки на дереве. Птицы должны спать на деревьях, высоко над землей. Правда ведь, мама?
– А разве куры это птица?
– удивился Миша.
– Вот не знает!
– сказал опять четырехклассник, обращаясь на этот раз к отцу.
– Конечно, птица, раз перья. Правда ведь, папа?