Уготован покой...
Шрифт:
Вечер. Половина одиннадцатого. Широкая кровать в спальне уже расстелена. Римона сидит в кресле. Ее тонкая, точеная фигурка уже утрачивает стройность — беременность становится заметной. Римона в голубом домашнем халате, летнем, без рукавов. Руки ее лежат на коленях. Что она видит там, перед собой, в складках коричневых штор? Во что воплощается там этот мягкий волнующий свет, который излучают ее глаза? Возможно, оживает для нее, обретая некую форму, музыка, поскольку на проигрывателе крутится пластинка. Но не «Чары Чада» — с этим покончено, и не негритянские мелодии с берегов Миссисипи, подаренные ей Хавой, звучит скрипичный концерт Баха. Азария окинул Римону взглядом и увидел ее тело, расслабившееся в кресле,
Она более не выписывает на маленькие карточки все, что удавалось ей найти в библиотеке об африканских чарах. Она более не сбривает волосы под мышками. Чего она ждет, Римона? Пирога, что доходит в печке на кухоньке? Или Азарию, молча и сосредоточенно склонившегося над маленьким шахматным столиком, который Иони вырезал из оливкового дерева в прошлом году? Азария, похоже, уже избавился от юношеской нескладности, он почти мужчина. Играет сам с собою в шахматы. Решил оставить на доске только считанные фигуры: черного короля, ферзя, ладью, коня и две пешки, а у белых — короля, ферзя, две ладьи и одну пешку. Азария погружен в молчание. Времени у него достаточно. И тишины. Порою слышно, как на веранде в картонной коробке царапается черепаха, найденная давно, еще во время их первой совместной прогулки в деревню Шейх-Дахр. Когда-то про себя назвал Азария эту черепаху Ионатаном. А теперь зовет ее просто черепахой. Когда-то он играл в шахматы, целиком полагаясь на интуицию, на странное озарение, осенявшее его по временам, теперь он старательно изучает шахматную литературу, оставленную ему Ионатаном. Когда-то он ремонтировал машины в гараже, полагаясь на опыт, приобретенный в армии, теперь углубляется в инструкции по уходу и эксплуатации машин фирм «Фергюсон», «Джон Дир», «Мессей-Харрис». Когда-то он сидел здесь напротив Иони, выкуривая сигарету за сигаретой, теперь же старается дымить поменьше, поскольку вычитал в газете, что табачный дым вредит беременной женщине и будущему ребенку.
Они молчат. А когда Римона внезапно поднимается и Азария вскидывает на нее глаза, она улыбается ему улыбкой маленькой девочки, заслужившей прощение. Идет она на кухоньку, чтобы проверить лучинкой готовность пирога: пусть еще пропечется. Возвращаясь, Римона прошла мимо Азарии, и на него повеяло лимонным шампунем и миндальным мылом. Она коснулась его лба ладонью, словно опасаясь, что у него небольшой жар. Азария тоже прикоснулся к ней — легко тронул за плечо и сказал:
— Присядь, Римона.
— Сюда, рядом с тобой? Чтобы ты объяснил мне кое-что о шахматах. Или на прежнее место?
— Сядь рядом со мной.
— Ты очень хороший.
— С чего это вдруг? Что такого я сделал?
— Ты принес ей листья салата, когда вернулся.
— Я? Салат? Кому?
— Черепахе. И починил наш кран.
— Потому что он меня ужасно раздражал. Капал и капал. Вот я его и разобрал, сменил резиновую прокладку. У нас это называется «герметизация».
— Теперь ты получишь стакан чая, и вот-вот поспеет пирог. И я выпью с тобой чаю. Но не горячего, а холодного.
— Я, так случилось, уже пил чай. У Эйтана и двух его волонтерок. Ты знаешь, одна из них новенькая. Бригита — помнишь ее? — уехала. И теперь у него появилась Диана. Но Смадар осталась.
— Это неверно, — произнесла осторожно Римона.
— Что?
— Что это случай.Ведь ты сейчас сказал: «Так случилось». Ты мне однажды объяснял, что случаине случаются. Сказал, что открыл это Спиноза. И рассказал
Азария убрал с доски одну белую ладью. Поставил на ее место коня. Сказал, стараясь, чтобы его голос звучал чуточку грубовато:
— Ты помнишь каждое слово. Ничего не забываешь.
И вновь они замолчали. Скрипичный концерт отзвучал, оставив в комнате томительную печаль. На острие тоски в финале концерта возникла готовность к радости. Пирог испекся. Римона нарезала его и подала. Приготовила холодный чай на двоих.
— Сегодня ночью мне снился Иони, — сказала она. — Будто он в армейском бараке играет на твоей гитаре. Во сне ясно ощущалось, что всем хорошо: ему, играющему на гитаре, и мне, и всем солдатам, собравшимся там. А ты сидел в том же бараке и вязал свитер для Иони.
Холодные дни миновали. И Римона больше не втягивает кисти рук в рукава своего свитера, пытаясь согреться. Ее летний халат и вовсе без рукавов. Но ладони ее обнимают стакан, будто ей все еще холодно.
От пола поднимается тонкий запах чистоты. В комнате тихо, из-под непрозрачного абажура льется приглушенно-розовый свет. На краю полки стоит черно-белая фотография в рамке — Иони и Римона в те дни, когда после свадьбы они путешествовали по Иудейской пустыне. Странно, думает Азария, как это я до сегодняшнего вечера не обращал внимания на то, что они не одни на снимке: в уголке, за спиной Римоны, виднеется чья-то нога, чужая, волосатая, в шортах и ботинках парашютиста. И вон еще сплющенная канистра на песке перед ними, да часть кузова джипа.
У него было десять или двадцать детей, и был он человеком бедным, играл на органе в церкви, получая за это гроши. У госпожи Бах не хватало времени, чтобы заботиться о нем: все отдавалось детям. Наверняка он был вынужден помогать ей со стиркой и приготовлением еды, одалживать деньги, покупать уголь, ибо зимы в той стране, в Германии, суровы. Ему приходилось очень тяжело, но вопреки всему временами пробуждалась в нем неистребимая радость.
Азария сказал:
— У меня практически никого не было. С того времени, как был я ребенком…
Римона спросила, включил ли он радио, чтобы послушать одиннадцатичасовые известия.
— Не стоит, — ответил Азария. — Говорят без конца и не понимают, что скоро будет война. Все ведет к войне: и русские, и соотношение сил, и их ощущение, что Эшкол — слабак и трус и что мы уже устали.
— Он хороший, — заметила Римона.
— Эшкол? Да. Верно. Только вот даже такой человек, как я, разбирается в ситуации значительно лучше, чем он. Но я решил молчать. То, что я скажу, только насмешит всех, как всегда.
— Погоди, — произнесла Римона и по-матерински коснулась его щеки, — погоди, Заро. Пройдет время. Ты станешь великим, и они начнут прислушиваться ко всему, что ты говоришь. Потому что ты умный. Так что не огорчайся.
— Кто тут огорчается? — ответил Азария. — Никто не огорчается. Я только устал немного. А в четыре надо подниматься. Пойдем спать.
По радио звучал ночной концерт, светился глазок радиоприемника, и при этом свете Азария, лежа в постели, несколько раз поцеловал ее. И поскольку врач из хайфской больницы объяснил Римоне, что любая физическая близость ей решительно запрещена, она облизала ладони и взяла в них, поглаживая, его член. Почти в то же мгновение изверг он семя, оно залило ей пальцы, и раздался высокий, тонкий вопль, утонувший в ее волосах. И снова он поцеловал ее в уголки глаз. Когда Римона вернулась из душа, он уже спал сном младенца. Она выключила радио и прилегла рядом. Она лежала без сна, вслушиваясь в то, как в темноте, в краю безмятежного покоя, дышит Эфрат. И когда уснула Эфрат, уснула и Римона. И Тия в соседней комнате, и черепаха в картонной коробке на веранде.