Угрюм-река. Книга 2
Шрифт:
– Алло! Филатыч, ты? А я в одном доме задержался, у купца Серебрякова. Не жди. Ночую здесь. Ну, до приятного…
Он повесил трубку. Авдотья Фоминишна хохотала с каким-то задорным нахальцем, интригующе.
– Одна-а-ко… Одна-а-ко… – тянула она густым контральто. – Это мне нравится… Ха-ха!.. Так-таки без приглашенья? Одна-а-ко… И не стыдно вам?.. – Она допила бокал шампанского. Влажные губы ее ждали поцелуя. Глаза искрились по-грешному.
Прохор стоял, прислонившись спиной к печке, молчал, дышал, как зверь. Его распаляла страшная внутренняя
Хозяйка подняла брови, пожала наливными плечами и, как бы прося пощады, страдальчески улыбнулась.
– Маша! – капризно крикнула она. – Маша! Приготовьте постель. И – меня нет дома. Я ночую у купца Серебрякова.
Тут все трое, вместе с рассолодевшей Машей, разразились громким смехом.
…Ночью инженер Протасов занес в неписаный дневник своего сердца:
«Удивительная эта женщина, – думал он. – В ней всякого жита по лопате. Святость борется с грехом. Сюда же вплетаются социалистические мысли. Но купеческая православная закваска и влияние отца Александра, этого древа без цветов, доминируют. Сказано: «Клин клином вышибай». Но как, как, если я почти люблю ее, а она влюблена в своего Христа? Разговор (в тысячный раз, на ту же тему):
– Удовлетворены ли вы семейным счастьем?
– Нет. Но принуждаю себя верить, что – да.
– Ради чего хотите обмануть свое сердце?
– Ради клятвы пред алтарем.
– Ну а ежели встретится человек, который войдет в ваше сердце и вытеснит из него все, все целиком, все прежние чувства ваши и привязанности? Все ваши алтари?
– Я пройду мимо такого человека. Я буду страдать до конца, до смерти, до пакибытия…
Она старалась говорить спокойным голосом, не встречаться со мной глазами, но ведь я-то чувствовал, как она вся внутренне дрожала, противоборствуя самой себе. Я тоже пробую бороться с собой. Во имя чего – не знаю. В конце концов мы будем вести сладостную войну друг с другом. За кем победа? Теория вероятности подсказывает ответ. Всяческие комбинации возможны.
Любовь дремлет в моем сердце, как в дереве потенциальная сила огня. Черт знает! Чувствую, что в душе моей крепнут чужие и чуждые мне путы. Ушел, поцеловал ей руку. Она поцеловала меня в лоб. От нее исходила какая-то заразительная и согревающая кровь чистота. Божественная женщина!»
В семь часов утра две головы под одеялом повернулись лицом к лицу, повели разговор и разговорчик. Было совсем светло. Поднялось над тайгою солнце.
– Вероятно, дядя назначит сюда жандармского ротмистра. Как ты к этому относишься?
Наденька молчала. Стражник не ночевал сегодня. Надо подыматься, ставить самовар, а неохота…
– Я предан престолу. Мой отец – герой турецкой кампании. Цель моей жизни – разоблачать всяческую сволочь вроде Протасова. А как думаешь, Нина Яковлевна его любит?
– Пока ничего не могу сказать тебе, Владенька. Потом разнюхаю. Да, по всей вероятности, наклевывается что-то…
– Я желал бы, чтоб Кэтти стала моей любовницей.
Наденька, как на булавках, быстро повернулась лицом к стене.
– Пани Надежда! Я ж пошутил.
Наденька, вздохнув, сказала:
– Она влюблена в Протасова, а Протасов у меня в руках. Кой-что знаю про него, про сицилиста. Захочу – тыщу рублей возьму с него, не меньше. Владенька, когда ж ты мне яду дашь из лыбылатории своей? – И она повернулась к нему лицом.
Парчевский не ответил. Помолчав, спросил:
– Я тебе, кажется, пятьсот должен? Можешь одолжить еще сто рублей?
– А ты меня любишь?
– Нет.
– Дурак!
Парчевский наморщил белый лоб и помигал обиженно.
– Я рабочих по морде бью, а Протасов с ними антимонии разводит. Я предан престолу… Ха-ха! Стачка, забастовка… Сволочи!.. Стрелять надо. А для чего тебе яд?
– Не любишь – и отчаливай. Другого счастливым сделаю. А ты сиди в этой трущобе, сиди, получай свои сто пятьдесят…
– Ты не знаешь, отчего я сижу здесь?
– Нет.
– Дура!
– Сам дурак!
– Дура в квадрате!
– Полячишка тонконогий!
– Дура в кубе! Я, к великому несчастью, картежник. Проиграл на службе в России казенных тысяч семь. Ну, у меня связи, – не судили. Однако со службы выгнали, опубликовали в приказе по министерству. Нигде не берут. Благодаря дяде попал сюда.
Наденька щупала свою бородавочку, соображала.
– Я очень, очень богатая, – сказала она. – Мне довольно. Убегу. И захоровожу себе дружка. В Крым уедем, а нет – на Кавказ. Вот куда.
– Да тебя пристав со дна моря вытащит.
– Либо меня вытащит, либо сам утонет.
Пили чай с вареньем, со свежими оладьями. Парчевский не торопился. Шел дождь, рабочим урок задан, Громова нет дома, – не беда и опоздать, не важно. Он взял сто рублей, надел запасной архалук стражника, поднял башлык и вышел в дождь, в простор. Поди-ка узнай его.
Рабочие пошабашили в семь вечера. В это время в Питере был в исходе лишь второй час дня. Сей дальний бок земли освещался солнцем много позже.
Прохор открыл глаза и осмотрелся. Великолепная спальня карельской березы с бронзой. В широком зеркале отражается кровать, на которой он лежит, и балдахин над нею. Поясной, масляными красками портрет какого-то купца. Под его круглой бородой золотая медаль, а в петлице – орден.
Прохор зевнул, потянулся, бесцеремонно крикнул:
– Дуня! Маша!
В спальню вошла в светло-розовом, без рукавов, пеньюаре Авдотья Фоминишна с горячим кофе на подносе.
– Бонжур, – сказала она хрипловатым контральто.
– Да-да, – промямлил гость, любуясь рослой женщиной, обладательницей здоровой красоты.
– Как почивали? – Она скользнула взглядом к зеркалу и придала лицу невинную девичью улыбку.
– Сладко спал. Видел такие сны, такие сны. Черт бы их драл, какие анафемские, грешные были сны!
С обольстительным жестом розово-белых рук она подала ему закурить.