Угрюм-река
Шрифт:
— Что? Восемьдесят одна с половиною копейка.
— С половиною? Довольно точно. — Прохор Петрович подъехал со стулом вплотную к мистеру Куку и крепко положил на его плечо кисть правой своей руки. — Пятьдесят тысяч! И ни копейки больше.
— Нет, нет! — брезгливо дернул плечом мистер Кук. — Семьдесят одна тысяча. Ну, правда, приняв во внимание ваши поправки, можно надеяться, что…
— Ради бога, не тяните. Пятьдесят тысяч!.. Пейте… Он налил себе и гостю по чайному стакану коньяку.
— Техническое совещание, мистер Кук, закончено. Ваше здоровье!
— Ваше здоровье!
Мистер Кук с башни спустился благополучно. Далее ноги
Прохор Петрович бросил волку кусок телятины. Тот щелкнул зубами и, не жевавши, проглотил.
До позднего вечера работали телефонные звонки. Прохор выслушивал, давал распоряжения, проверял счета, заносил в книги приходы и расходы, принимал гонцов, докладчиков. Белая рубаха стала на спине мокрой; он целую четверть выпил клюквенного морсу и выкурил кисет махорки. В напряженнейшей работе он не заметил, как мчалось время. Уже давно смолкли гудки его заводов, рабочий люд давно отужинал и завалился спать по своим убогим землянкам, баракам, а то и просто под открытым небом, в шалашах из хвои. А Прохор Петрович все еще сидит. Все частицы его мозга, получив зарядку мысли, не скоро еще придут в покой, но тело устало, просило отдыха. Он прошелся по кабинету, вздрогнул от визга волка, которому он наступил на хвост, зажег электрическую лампочку, с утомлением упал в мягкое кресло и закрыл глаза. Уснуть бы, забыться бы минуты на три. Но пред смеженными глазами проносились цифры, записи, цифры, векселя, чьи-то оскаленные смехом зубы, взмахи рук, пробы золотоносных песков, бабьи улыбчивые рты, опять бесконечная вереница цифр, чертежи, детали машин. А в ушах неумолкаемо звенели давно замолкшие телефонные звонки. И не было забвенья.
Он провел концами пальцев по опущенным векам и открыл глаза. Перед ним стоял волк, тыкался мордой в его колени, повизгивал.
— Что, Люпус, домой?
Прохор Петрович подошел к раскрытому широкому окну. Виден был освещенный его дом.
Возле подъезда таратайка инженера Протасова. По Угрюм-реке дымил далекий пароход; на буксире — баржа с железом. Даль застилалась сумерками. Тайга за рекой теняела.
На пристани суетился народ, горело электричество, с дебаркадера кричали в рупор:
— Эй, на пароходе! Становь баржу на якорь!.. Всюду лаяли сторожевые псы. Караульные возле складов забрякали в железные доски. Где-то сдержанно пиликала гармошка.
— Барин, вот вам барыня прислала пальто. Прохор оглянулся. Черненькая шустрая горничная Настя улыбалась всем лицом.
— Я и без того весь потный, — сказал он, хотел по привычке выругаться, но, передумав, быстро облапил Настю, стал целовать ее в захохотавший влажный рот. Настя закрыла глаза, не сопротивлялась. Волк отошел на почтительное расстояние, втягивал ноздрями воздух и пофыркивал, скаля в легкой улыбке зубы, — Напрасно барыня посылает тебя ко мне на башню так поздно. Дура твоя барыня. Могла бы казачка прислать…
Настя оправила волосы, сказала;
— Очень даже верно. Вы известный шарлатан насчет дамских сердцов.
— Что? Ты откуда слышала это слово? Пошла вон! — топнул он и раскатился громким смехом вслед убежавшей горничной.
Он надел белый картуз, накинул на шею волка парфорс, вложил ему в пасть нагайку и стал спускаться с башни.
Внизу старый Федотыч стоял на коленях перед Прохором.
— Христом-богом молю, прости, не штрафуй! Волк обнюхивал вытянутую по земле деревянную
— Нет — крикнул Прохор Петрович и подергал картуз за козырь вверх и вниз. — Вам, чертям, только потачку дай Дома он застал инженера Протасова.
— А как вода?
— Одолевает. Я за вами, Прохор Петрович.
— Но он же не обедал, — взмолила Нина. — Прохор, садись. Настя, подавай пельмени. Живо!
Прохор Петрович взял с тарелки два куска черного хлеба густо намазал горчицей, круто посолил, сложил как бутерброд и сунул в карман:
— Идемте, Протасов.
Вернулся в пятом часу утра измученный, промокший — на работе он свалился со сходней в наполненный водою котлован.
Спал в кабинете до семи утра. Его разбудил волк — уперся передними лапами в диван и громко лаял хозяину в лицо. В половине восьмого волк и Прохор Петрович были на башне. Начался обычный ад рабочего дня.
2
— Да, — раздумчиво сказал Прохор Петрович. — Через два года десятилетие нашей с тобой свадьбы.
— Знаю. Помню, — ответила Нина. — И вот уже три года, как твой отец в сумасшедшем доме.
Прохор Петрович враз изменился в лице и швырнул на поднос дымящуюся трубку с махоркой.
Лицо Нины тоже дрогнуло. Она в длинном, каком-то монашеском платье. Белый большой воротник, белые отвороты рукавов, черная на голове косынка, красиво оттеняющая матовую белизну ее тонкого лица. Из-под косынки темно-русая прядь волос.
Нина положила книгу Бебеля «Женщины и социализм» и в упор посмотрела на мужа глубокими серыми глазами.
— Да, да… В сумасшедшем доме. Твой родной отец. Прохор, сдерживая себя, молчал. Он нервно крутил на пальце перстень с крупным бриллиантом.
Нина с жалеющим каким-то роковым чувством в сердце влюбленно смотрела на его двигавшиеся хмурые брови, на черные, в скобку, по старинке, подстриженные волосы, черную бороду и думала: «Русский богатырь… Сила, ум… Но почему же, почему жестокое такое сердце?»
— Нина! — Он взял трубку, торопливо стал раскуривать. — Все, что сделано, — сделано. И — баста.
Трубка шипела, чвыкала, упрямилась, кофе в чашке стыл.
Нина сказала раздельно.
— Всякое решение можно перерешить. А не правильно решенное дело даже должно решить сызнова. Понимаешь, Прохор, должно! Иначе — петля.
— Прохор Громов решает навсегда — сразу.
— Напрасно.
— Прохор Громов не ошибается.
— Да?!
Он желчно постучал перстнем в стол и поднялся во весь медвежий рост. Медное лицо его горело краской, сердитые глаза сверкали жестоким холодом, как стальные пули.
— Запомни, Нина!.. Прохор Громов идет по земле сильной ногой, ворочает тайгу, как травку… И пусть лучше никто не становится мне поперек дороги. Вот!..
Но зычный, раздраженный его голос сразу же скис под нежным взглядом Нины. Поскрипывая смазными, ярко начищенными сапогами, Прохор покорно подошел к жене, чмокнул ей руку. Она поцеловала его волосы, усадила возле.
— Ты не волнуйся… — сказала она. — Ты помни только одно…
— Нина! — И широкая грудь его под чесучовой русской рубахой задышала с шумом, с присвистом. — Слушай… Я чувствую в себе такую силищу, что… Черт!.. — он потряс покрытыми черной шерстью кулаками. — Все переверну вверх дном! Вот!.. Жить так жить! Умирать так умирать! А жить надо по-настоящему. Чтоб треск шел, чтоб колокола бухали, чтоб из царь-пушки палили… Эх, Нина!.. Монашка ты. — Да, монашка. А ты кто?