Угрюм-река
Шрифт:
— Но в ней ничего нет демонического, она вся — свет. От нее святость какая-то идет… Ну, Жанна д'Арк, что ли… — Протасов говорил тихо, все еще не отрывал глаз от очаровавшего его лица.
— А это вот мой погибший брат.
— Слушайте! — вскричал Протасов, вглядываясь в большую фотографию. — Да это ж вы!
— Да, я сам смотрю на этот портрет, как в зеркало. Нас всегда путали с братом. Даже голос и манеры. Словом… Кастор и Поллукс.
— Странно. Вы, право, как сказочная птица феникс, восставший из пепла.
— Хмм… Пожалуй. И если б я повстречался с Громовым, он обалдел бы. И, знаете,
— Но как же он.., к вам…
— Стращалов — мой приятель. Когда-то вместе в университете учились. Потом, года три тому назад, повстречались в ссылке.
— Что?… Разве он…
— Да, бывший прокурор Стращалов — революционер… — и Шапошников, потирая руки, захихикал в бороду. — Прокурор и… Да, странно. Досталось ему, ну не политическое, а близкое к политике дело… Студент какой-то… Ну, речь. А прокурор, вместо обвинения, как начал да как начал крыть наши порядки! Ну, обыск… Нашли литературу. Вообще жандармерия давненько до него добиралась. Вот так-то…
— Где же он теперь?
— Кто, прокурор? А недалеко. Полагает перепроситься сюда.
Протасов заглянул в самый конец, в резюме докладной записки. Шапошников заметил, как щеки гостя побагровели.
— Черт!.. Не может быть… — швырнул Протасов рукопись на стол. — Чтоб Громов был убийца!.. Нет, чушь, гиль…
— Да, Прохор Громов прямой убийца Анфисы и косвенный убийца моего родного брата. Постараюсь с этим мерзавцем сквитаться как-нибудь. — Голос Шапошникова был весь в зазубринах, звучал угрозой. Но Протасов не слыхал его. Мысль Протасова заработала вскачь, вспотычку, его лоб покрылся морщинами, в похолодевших глазах отражалось душевное напряжение; Протасов взвешивал, оценивал за и против, делал поспешные выводы, но тут же опровергал их логикой, направлял мысль в обхват всей громовской жизни с Ниной в центре, снова делал умозаключения. Наконец, отирая рукой вспотевший лоб, сказал:
— Нет, нет… Это невероятно. Ваш прокурор, простите меня, клевещет.
— Не думаю! — закричал фальцетом Шапошников и, потряхивая седеющей бородой, стал взад-вперед бегать по комнате.
Волк, звери и зверушки с любопытством следили за ним глазами. Набитая паклей белка, прижав лапки к пушистой груди, как будто силилась о чем-то намекнуть ему, может быть, о том давно прошедшем зимнем вечере, когда юный Прохор нес от Шапошникова вот такую же, как и она, зверушку, но встретилась Анфиса — шум, крик, звонкая пощечина, и мертвая свидетельница-белка осталась валяться на снегу. Да, да, об этом. И еще о том, что сейчас сюда, может быть, войдет ожившая Анфиса и скажет всему миру, и волку, и зверушкам, кто убил ее. Но Анфисе не проснуться. Только милый ее образ, запечатленный изысканной кистью мастера, безмолвствует в этой хижине,
— Нет, нет, не думаю, чтоб прокурор Стращалов клеветал, — запыхтел взволнованный Шапошников. — Во всяком случае, он будет здесь и, надеюсь, докажет вам, что ваш Громов — преступник.
К великой радости Протасова, вместе с ожидаемым грузом приехал и Иннокентий Филатыч. А вместе с ним… — Позвольте представить. Это родственник Нины Яковлевны, человек деловой, коммерческий. Иван Иванович Прохоров…
Инженер Протасов козырнул, подал ему руку и сказал Иннокентию Филатычу:
— А я вас попросил бы остаться здесь, помочь мне. Старик с огорчением посмотрел в сторону, подумал и, встряхнув длинными рукавами архалука, сказал:
— Ладно… Ежели надо, останусь… Только по Анюте соскучился я, по дочке.
Однако Анна Иннокентьевна за последнее время не особенно-то скучала об отце. Ее по мере сил старался развлекать закутивший Прохор. Странная какая-то, железная натура этот Прохор Громов. Два раза тонул на днях в весенних бушующих речонках, в третий раз утопил коня, сам выплыл. Время горячее, он с утра до ночи на работе, спит, ест, где придется, но, ежели попадает домой, заходит ночевать к Анне Иннокентьевне.
Никто бы не подумал, даже любовница пристава Наденька, что набожная строгая вдовица сбилась с панталыку, впала в блуд. Анна Иннокентьевна подчас и сама недоумевает, как мог с нею приключиться такой грех. Да уж не демон ли это обольститель, обернувшись Прохором, храпит у нее на пышной, лебяжьего пера постели? Когда пришла ей эта мысль, вдовица обомлела. И, вся смятенная, хотела осенить спящего крестом и ужаснулась: вдруг это действительно сам сатана лежит, его перекрестишь, а он обратится в такое, что в одну минуточку с ума сойдешь. Нет уж, пес с ним… Хоть бы отец скорей приехал.
А случилось это очень просто. Второй день пасхи. Ночь. Стукнуло-брякнуло колечко.
— Кто такой?
— Анюта, отопри.
— Сейчас, сейчас!.. Ах, я прямо с кровати… Я думала — папенька.
Она открыла дверь и, сверкая матово-белыми плечами, помчалась в спальню приодеться.
Попили чайку, подзакусили. Обласканная ночь быстро миновала.
— Куличи, Анюта, у тебя очень сдобные, — говорил утром Прохор.
— Ах, какие же вы греховодники, Прохор Петрович. На кого польстились, на честную вдову. Теперь все говенье мое, весь великий пост — насмарку. — Она улыбалась, но слезы неудержимо текли по ее полным бело-розовым щекам. — И не смейте больше появляться, не пущу. На четвертый день пасхи, когда были съедены все куличи, она, прощаясь, сказала ему:
— Приходите. Буду ждать. Свежих куличиков испеку. Еще сдобней.
На шестой день пасхи, удостоверившись в вероломстве Прохора, Стешенька и Груня решили вымазать бесстыжей вдове ворота дегтем. Но, по великому женскому сердцу, пожалели позорить милого Иннокентия Филатыча и вместо задуманного мщения пошли в гости к Илье Петровичу Сохатых, где и нахлестались обе разными наливками до одурения.
На фоминой неделе Прохор сказал вдове:
— Ты мне надоела. До свиданья.
Анна Иннокентьевна три дня, три ночи неутешно выла, как осиротевшая сова в дупле. А тут пришло письмо: