Угрюм-река
Шрифт:
Петр Данилыч перекрестился на образа и подсел к публике почище — мясникам и рыбникам. За второй чашкой вся компания знала, зачем приехал Петр Данилыч, и всяк по-своему выражал сочувствие в постигшем его горе.
— Я только что из Крайска, — говорил бритый, кряжистый, с монгольскими глазами, рыбник. — В две недели докатил, день и ночь гнал без передыху.
— Ну как там, что? — нетерпеливо перебил Петр Данилыч. — Про моего мальчонку-то слуху никакого нету?
— Всех купцов, почитай, перевстречал, а будто ни один не сказывал. И как это вы могли такого юнца на прямую
— Да уж именно, что страху подобно, — подхватил сидевший с краешка старик.
Петр Данилыч ответил не сразу. Обжигаясь, он чашку за чашкой с азартом глотал чай. Одутловатое лицо его в большой, с сильной проседью бороде покрылось блаженным потом, но глаза, полные тревоги, бегали.
— Грех вышел, — уныло сказал он. — Просто дьявольское наущение. Втемяшилось в башку, вот и послал. Думал — вот торговлю расширить надо, сына в люди надо выводить, пусть своим горбом да опытом жизнь свою начинает. Вот как, господа, было дело… Засим, не угодно ли… Вот стафет. Пожалуйте взглянуть.
Телеграмма обошла всех; даже старик, для формы, поднес ее вверх ногами к своим темным в грамоте глазам, понюхал и, сокрушенно вздохнув, вернул Петру Данилычу.
— Тринадцать тысяч тринадцать… Что бы это значило?
— А это вот что значит, — чуть прищуривая калмыцкие глаза, сказал рыбник. — Конечно, я не намерен вас стращать, а только что имейте в виду для своего наследника большую опасность. Даже за милую душу может погибнуть.
Все переглянулись, выжидали, что скажет приезжий. Изменившись в лице, Петр Данилыч огладил трясущимися руками бороду и протянул:
— Да ну-у? Да что-о-о вы говорите…
— Я не хочу вас запугивать понапрасну, но факт может произойтить очень даже огорчительный… Вы представьте себе, например, так, — рыбник, громыхая табуретом, придвинулся к растерянно мигавшему Громову, — первым делом, будем говорить, местоположение там вполне безлюдно; во-вторых, — снег вам по пазуху, стало быть никак не пройти, окромя собак. Да и кто туда пойдет? Ведь это надо очень даже счастливый случай, чтобы тунгус или, скажем, якут, идучи на ярмарку к озерам, в аккурат утрафил на то место, где, можно сказать, гибнет ваш сын… Уж не взыщите, я совершенно не хочу вас запугивать, а по-моему — вицгубернатор очень резонный дал ответ. Правильно ли я говорю, господа купцы?
Все утвердительно забубнили, а Петр Данилыч, хватаясь за голову, бормотал:
— Что же мне делать? Как быть-то мне? Присоветуйте, господа честные…
— Надо ждать, что бог даст. На крыльях туда не полетишь.
Петр Данилыч отчаянно крякнул и звучно ударил себя обеими ладонями по коленям:
— Что я наделал! Что я, леший, наделал!
Все следующие три дня Петр Данилыч метался по городу как угорелый. С телеграфа — к исправнику, от исправника — к знакомым купцам, от купцов — на телеграф. На две срочные телеграммы в Крайск — купцу Еропкину и протоиерею Всесвятскому — пришел ответ лишь от священника.
«Навел подробные справки. Ваш сын в городе не обнаружен».
На четвертый день крепившийся Петр Данилыч сошел с рельсов и закрутил с утра.
Пьяненький пришел
— Извините… То есть вас не обокрали ль?
— Обокрали! — крикнул Петр Данилыч: он посмотрел сквозь слезы на одутловатого человечка с красной повязкой по ушам. — И кто обокрал? Сам себя обокрал. Самолично!
— То есть в каких смыслах?
— Эх, милый!.. Поди-ка сюда, садись-ко… Ты пьешь?
— Декохт я пью… Потому, течение из ушей у меня. На водке настойку пью из дорогой травы, сарсапарель то есть. Раз-навсегда-совсем.
— Тащи! Вот тебе деньги, тащи!.. У тебя из ушей, у меня из сердца течет и изо всех печенок… Горе у меня, друг ты мой, горе?..
К полночи они оба до бесчувствия надекохтились. Человечек спалил три охапки дров, — в номере, как в бане. Купец, в одном белье, лежал на кровати, охал и крестился, а человечек, сбросив платок, отчего уши его оттопырились, как у лайки, сидел по-татарски на полу и, сквозь гнилые зубы, говорил:
— Есть у нас в монастыре знаменитый старец… Да, то есть настоящий… Он все наперед знает… Иди, купец, к нему, вот что… Как по пальцам, про сына твоего разберет… Иди, слышь… Не вой. И я пойду. Ватки попрошу я, от ушей… Обмакнет в лампадку и даст… Вот что…
— Чего ты бормочешь там?
— К старцу, мол, иди…. Раз-навсегда-совсем. Святой жизни старец имеется…
— Убирайся ты к свиньям со старцем-то! До старца ли мне теперича… Дурак!
— Сам дурак, — загнусил человечек, раскачиваясь из стороны в сторону. — Еще ругается… Думаешь, богат, так и… Вот выгоню вон из номеров-то, тогда будешь знать… Меня хозяин замест себя оставил, если ты хочешь понимать… Мишка, говорит, оставайся раз-навсегда-совсем… Поэтому, убирайся, проезжающий, вон! Вон!.. Чтоб сию минуту!
— Угу, — промычал купец, сгреб пустую из-под декохта четверть и с силой грохнул ею в человечка.
Тот, как заяц, помчался вон и закричал отъявленно мерзким голосом, как ущемленная в двери кошка:
— Караул, караул, убили!
Обратные бубенцы брякали печально, полозья выговаривали какие-то слова. Петр Данилыч устало дремал в своей крытой кошеве, и не хотелось ему слышать, что говорят полозья. Но они навязчиво, на один и тот же лад, без умолку твердили: «Неужели погиб? Погиб, погиб… Неужели погиб?» Это бесило и мучило Петра Данилыча, он ворочался с боку на бок, не размыкая глаз, слезливо крякал и сонной рукой вытаскивал из кармана красный носовой платок.
«Да. Верно, что… Напрасно я пустил Прошку… Еще под суд отдадут. Может, такой закон есть. Ах, ты!..»
Самое лучшее — взять ему дома денег и немедленно же отправиться в Крайск, а оттуда — на розыски. Впрочем, там видно будет.
Двое суток мысль его работала в этом направлении, двое суток были бессонны: ни баюкавшие нырки повозки, ни мягкий пуховик на станции не давали ему благодатного покоя. Как невольного преступника, свершившего злое дело в порыве безумия, его терзала совесть.