Уха в Пицунде
Шрифт:
Рене торжественно достал из кармана нож с кривым лезвием — и пиршество началось. Он едва успевал вскрывать устрицы и поливать их лимонным соком. Катя и Жанна заглатывали устриц, как удавы кроликов. А может, как крокодилы антилоп. Во всяком случае, моллюски во рту девиц исчезали мгновенно.
— Так дело не пойдёт, — сказал Дима. — За мной!
Мы подобрались сзади к Рене и успели ухватить по устрице.
— Вкусно, — сказал я, прислушиваясь, как устрица легко скользнула
— Не то слово! — промычал Дима.
Рене притащил ещё один таз с устрицами. Катя и Жанна, съев по десятку моллюсков, слегка угомонились, и мы тоже смогли приступить к трапезе.
Устрицы, как я понимаю, были свежи, сочны и нежны. Рене, бедный, упарился, оделяя ими прожорливых туристов, но, во-первых, не каждый день на ферму приезжают русские, а во-вторых, когда ещё почувствуешь дразнящие прикосновения упругой груди с одной стороны и не менее упругого бедра с другой. Он орудовал ножом с энтузиазмом, успевая, впрочем, отхлебнуть из пластмассового стаканчика.
Мы с Димой тоже не забывали наполнять свои стаканчики.
— Молодцы, французы, — сказал Дима. — Хорошую закуску придумали.
— На Средиземном море и не такое можно придумать, — согласился я. — Но французы и вправду интереснее немцев или англичан.
— Почему? — удивился Дима.
— Я их язык понимаю гораздо лучше, чем английский, — объяснил я. — И у Толстого они отнюдь не противные, хоть и воевали с нами.
— У Толстого? — Дима задумался. — А я совсем не помню, какие они у Толстого.
— Такие же, как мы, — сказал я, проглотил устрицу и запил вином. — Пленный офицер, например.
— Нет, не помню, — с сожалением покачал головой Дима и тоже проглотил устрицу. — Меня больше Россия интересует.
— Новая или старая?
— Новая, конечно! Особенно её менеджеры.
— Нынешние правители?
— Ну да. С виду отличники, причём оба два.
— Эти менеджеры, — сказал я, — опять наступили на те же грабли.
— Какие грабли?! — чуть не подавился устрицей Дима.
— Обыкновенные, из сельхозинвентаря. Они вновь разорвали традицию.
— Какую ещё традицию?
— Традиционную. Они исключили из государственной жизни тех, кто были до них. Слишком уверовали в свои силы. Причём большевикам это более простительно, чем им.
— Почему?
Чувствовалось, Дима абсолютно не понимал, о чём идёт речь, но разговор поддерживал.
— Тогда к власти пришли дикие люди. А эти ведь обученные, некоторые даже в гарвардах. Но ошибка у тех и у этих одна.
— Какая?
— Глупость.
Я покапал на устрицу лимонным соком, всосал её в себя и запил вином.
— Минутку, — сказал Дима. — Уж чего —
— Вот! — поднял я вверх указательный палец. — Вот этого я от тебя и добивался. Эти управленцы хороши только для себя. Обогатиться они обогатились, а всем остальным говорят: живите по средствам и на нефтедоллары не рассчитывайте. Самим мало.
— Доллары — это святое, — кивнул Дима. — Вы сами кем работаете?
Здесь я задумался. В прежние времена на подобные вопросы я отвечал без запинки: писателем. При советской власти это была хорошая профессия. Квартиры, дачи, машины, Дома творчества, гонорары, наконец. Однако в нынешней жизни власть предержащие писателей сначала опустили, а затем и вовсе произвели подмену понятия. Писателями стали называться не только домохозяйки с Рублёвки, но и бандиты, и проститутки, и олигархи. Осуществилась заветная мечта прежде гонимого графомана: о себе любимом теперь мог рассказать каждый, были бы деньги.
— Журналист, — сказал я.
— Угу, — хрюкнул в стаканчик Дима. — Деньжат хватает?
— Их даже Абрамовичу не хватает, — вздохнул я.
— Но раньше во Францию вы за устрицами не ездили, — подмигнул мне Дима.
Я понял, что опять сел в лужу. Причём в последнее время это стало происходить с пугающей частотой. Молодёжь ни в грош не ставила старика. Неужели и я был таким?
— Можно с вами сфотографироваться? — Катя смотрела на меня сверху вниз, и вид у неё был как у вороны, собирающейся склюнуть червяка.
Пока я соображал, стоит мне с ними фотографировать или нет, девицы растолкали народ, сунули Диме в руки «мыльницу» и зажали меня в тиски. Наверное, сейчас я был похож на пленённого француза из «Войны и мира».
— Спасибо.
Девицы вновь принялись за устриц.
— Как она меня назвала: дяденькой или дедом? — спросил я Диму.
— Если присмотреться — дед, — сказал Дима, — но они же слепые.
Я проглотил и это.
— А ты кем служишь? — мрачно посмотрел я на Диму.
— Ветеринаром, — улыбнулся тот.
— Собачьим доктором? — не поверил я.
— И кошачьим тоже, — поднял стакан Дима. — Но самый интересный случай произошёл у меня с жеребцом.
— Кастрировал?
— Не совсем. В калмыкской степи подрались два жеребца, один другому разодрал зубами морду, а у меня никакого обезболивающего. Хорошо, вспомнил совет старого коновала.
— Какой?
— Велел табунщикам притащить бревно, повалили жеребца, пережали бревном сонную артерию, два человека сели на бревно с одной стороны, два с другой. Жеребец отключился, я зашил рану. И ничего, выжил.