Ухожу на задание…
Шрифт:
Артиллеристы, выполняя нашу заявку, перенесли огонь на японскую батарею, стрелявшую по нашей сопке. Ее тоже удалось обезвредить. А морские пехотинцы к этому времени захватили высоту 182,9 и закрепились на ней.
Во время боя перевязываться было некогда. Я даже разобрался, что, собственно, произошло со мной. Надвинул поплотней бескозырку, пытаясь остановить кровотечение. Лишь когда все стихло, Гребенщиков осмотрел мою голову.
Пострадал я по собственной вине. Поленился вырыть глубокий окоп. Сидел без каски, сняв даже бескозырку. Но дело не только в этом. Мне надоело таскать в карманах гранаты,
В пещерах сыро. С каменных стен падали тяжелые капли. Тускло горели свечи. Пахло лекарствами.
Вокруг перевязочного пункта, особенно за ручьем, густой кустарник. Днем оттуда несколько раз стреляли японцы. Медики с опаской поглядывали туда. У входа в пещеру сидели легкораненые бойцы с автоматами и гранатами наготове.
Усталая медсестра, сама едва державшаяся на ногах, выстригла мне на затылке волосы, промыла и перевязала ранку. Саша Кузнецов тоже вскоре готов был в обратный путь.
Я откинул полог у входа и почти столкнулся с рослым пехотинцем, у которого вместо головы лишь огромный шар из бинтов и ваты, с узенькой смотровой щелью. Пехотинца поддерживала девушка, еле достававшая ему до плеча.
— Маша? Цуканова!
Она посмотрела удивленно, припомнила:
— Подожди, я сейчас…
Помогла бойцу опуститься на кипу одеял, сказала что-то девушкам-санитаркам и вышла на площадку перед пещерой. Лицо у нее было осунувшееся, землистое. Запекшиеся губы казались черными.
Мы втроем спустились к ручью. Жадно и долго пили тепловатую воду. Маша вымыла лицо, руки. Потом пригоршнями плеснула воду на волосы, за воротник.
— Замучилась… — Голос ее звучал глухо. — Сорок человек вынесла… Больше уже… Трудно по склону спускаться. Больно ведь им, кричат. А что я могу?..
— Напарника разве нет?
— В цепи напарник. У Осокина людей мало осталось, а японцы жмут все время…
— Тебе в какую сторону?
— Туда! — показала она на тропинку.
Нет, нам было не по пути, мы не могла проводить ее. Маша тяжело поднялась с камня, поправила санитарную сумку и вдруг улыбнулась:
— До лучших времен, мальчики! В городе встретимся!
Кивнула нам и пошла по крутой тропе.
Первый и последний
Взрыв оглушил его. Несколько минут он лежал недвижимо, пытаясь сообразить, что случилось. Казалось, что он на палубе и она качается под ним, уходит из-под него.
Потом он услышал крики: сперва слабые, они звучали все громче и громче. Это вернуло его к действительности. Он поднял автомат, ставший вдруг очень тяжелым, и, не глядя, дал длинную очередь. Японцы сразу затихли. Пусть не думают, что здесь никого нет, что дорога для них открыта. И лейтенант услышит, поймет: дышит еще Костя Плоткин, держит свой фронт!
Похоже, поблизости не осталось живых. Только сержант Бахно стонал рядом, не приходя в сознание. Дела его плохо, наверно. Несколько ран — и осколочные, и пулевые. Другой бы давно не выдержал, а сержант еще шевелится — организм крепкий.
О
Все, Костя, осталось тебе только лежать пластом и стрелять, пока есть патроны. Или пока не оставит сознание.
Борясь с головокружением, он приподнялся на локтях и посмотрел вперед. Увидел убитых японцев. Метрах в ста от него, возле каких-то баков, стремительно прошмыгнул и исчез самурай. Костя дал очередь. Для острастки.
Сзади к ному кто-то полз, извиваясь среди камней. Он видел только спину и голову, крупные кольца волос. Черт возьми, медсестра! Вот это да, это девчонка! Костя засмеялся тихонько и всхлипнул: так стало ему вдруг спокойно, что даже расчувствовался. И вроде боль отпустила. Девушка, тяжело дыша, наклонилась над ним.
— Жив, миленький?
— Наполовину, — сказал Костя. — Даже меньше… Ты сержанта посмотри, что-то притих он.
Японцы опять загомонили по-своему. Костя пострелял немного и уронил голову, обессилев.
Девушка долго возилась с сержантом, переворачивала его, бинтовала. Костя следил за ней взглядом. Она вздохнула. Тыльной стороной ладони отбросила со лба полосы, сказала:
— Берет потеряла где-то.
— Плох сержант?
— Не совсем. Но сначала тебя вытащу.
Костя понял: не надеется дотянуть сержанта живым. А у него, Плоткина, есть, значит, шансы…
Девушка наскоро перевязала его, перехватила жгутом ногу. Попросила:
— Ты хоть отталкивайся немного, помогай мне. Ты ведь у меня пятьдесят второй.
— Первый! — ответил Костя. — Первенец я у тебя!
— Ты? — удивилась Маша. — Разве узнаешь? Грязный весь!
— Землей засыпало… Погоди. Гранату кинь, да подальше. Пусть японцы не рыпаются.
Маша размахнулась. Взрыв показался негромким.
— Хорошо, — одобрил Костя. — За камни попала.
Метров пятьдесят они ползли спокойно. Плоткин, как мог, помогал девушке. Цеплялся руками за сухую траву, подтягивал непослушное тело. Возле гребня сопки они попали в полосу, которую интенсивно обстреливали японцы. Было сумрачно, самураи не видели их, стреляли наугад. Пули цокали по камням. И когда до спасительного гребня оставалось всего метра два, Костя почувствовал, как вздрогнула девушка. Горячая кровь потекла ему на лицо, смешалась с его кровью.
Теперь Маша тянула его рывками: боль при каждом рывке была страшная, но Костя не кричал. Он боялся, что девушка обессилеет и они останутся здесь, под огнем.
Но вот гребень позади. Маша опустила Плоткина на дно траншеи, сама села рядом. Появились бойцы.
— Ты что? — испуганно спросил кто-то. — Твоя кровь?
— В мякоть, — ответила она, доставая бинт. — А ну, отвернитесь! И ты тоже! — приказала она Косте.
Как сквозь дремоту он слышал потом разговор. Цуканова сказала, что пойдет за сержантом, а лейтенант не хотел ее отпускать. Говорил, что темно, что японцы опять накапливаются для атаки. А Костя представил вдруг себя на месте Бахно. Что, если очнешься один, под чужим ночным небом, беззащитный, брошенный всеми? И ему стало легче, когда услышал слова Маши: