Уик-энд на берегу океана
Шрифт:
– Ты находишь? – сказал Майа.
Он распахнул дверь спальни. Чернявенький даже не взглянул на труп. Он направился прямо к постели. Жанна крепко спала.
– Ну и ну! – сказал чернявый.
И впервые на глазах у Майа он перестал смеяться и балагурить, хотя на своем насесте только и делал, что веселился и отпускал шуточки.
Несколько секунд прошло в молчании.
– Ну и ну!
– Берем?
– Успеется, – сказал, не поворачивая головы, чернявый. – Ну и ну! До чего же хороша крошка! Ах, матушка родимая, до чего же хороша!
Он протянул руку.
– Не смей трогать.
– Да ты что? – сказал чернявый, негодующе взглянув
Он взялся за край разорванной кофточки и деликатно приподнял ее.
– Ну и ну, ну и ну, ну и ну, – твердил он почти шепотом. – Ведь скажи, до чего же грудки хороши, ну, скажешь, нет… Ах, сволочи! Надо же быть такой сволочью. Заметь, что их тоже отчасти можно понять. Но все-таки быть такой сволочью! Ты хорошо сделал, что их уложил.
В это мгновение Жанна приоткрыла глаза. Чернявенький быстро отдернул руку.
– Жюльен, – невнятно пролепетала Жанна.
И снова закрыла глаза.
– А кто это Жюльен? – шепотом спросил чернявый.
– Я.
– Ну и смех. Меня зовут Жюлем. А Жюль и Жюльен – это вроде бы одно.
Он снова уставился на молодую девушку.
– Значит, это твоя девчонка?
– Нет.
– Ой, врешь, браток! Да ты слышал, как она «Жюльен» сказала…
– Нет.
– Чудеса, да и только! – разочарованно протянул чернявый. – Поди ж ты! Ты только на ее руки посмотри, до чего маленькие! А мордашка какая славненькая! Приятно все-таки посмотреть, как хорошенькая девчонка спит – просто прелесть. Словно вся так тебе и доверилась.
– Идем, что ли?
– Значит, это твоя крошка? – спросил он, обернувшись к Майа.
– Я же тебе сказал нет.
– А-а! – протянул чернявый.
И снова на его лице появилось разочарованное выражение.
– Ладно, пока не твоя, – сказал он. – Но все-таки твоя будет, а?
– Нет.
– Как нет? – сказал чернявый. – Такой красивый парень, и нет? Эх, видать, не знаешь, от чего отказываешься. Девчонка в самую пору вошла – именно то, что нужно. Я всегда говорю: шестнадцать лет – самый смак. А позже – это уже слишком поздно. Я-то, старик, знаю, что говорю. Если женщина в шестнадцать лет не начнет, никогда из нее хорошей бабы не получится. Будь я министр, я бы специальный закон на этот счет издал. Велел бы всем: «Вашей дочке шестнадцать? А ну! К мужику ее! И быстрее! Немедленно! И не бузить!» Я-то знаю, что говорю. Подумать только, девчонки в пятнадцать – шестнадцать лет из порядочных семей еще в куклы играют! Куклы! Куклы! Да разве ей кукла нужна, тут кое-что посолиднее требуется. И немедленно! Я-то знаю, что говорю. А позже – будет слишком поздно. Никогда из такой девчонки настоящей бабы не получится, уж ты мне поверь. Внутренность у женщины деликатная, ты даже понятия не имеешь. Если ей вовремя не дать мужика, она высохнет. Это я тебе говорю – высохнет. Я знаю, что ты скажешь – девица и до двадцати пяти девица, и все еще в соку. С виду – да, согласен. На вид вроде бы в порядке. В смысле оснастки – порядок. А вот насчет прочего не очень-то. Передержали! Только так.
– Ну, идем, что ли, – сказал Майа.
– Э, черт! – оскорбленным тоном сказал чернявенький. – Могу я немножко посмотреть или нет? Тебя не убудет, если я на нее немножко посмотрю. Ах, матушки мои, – добавил он, – да ты посмотри только, какая беленькая, розовенькая и чистенькая! Да, да. Издали видать, что чистенькая. Ты, старик, не поверишь, есть девчонки,
Он вздохнул.
– А посмотри, волосы-то какие, – продолжал он. – Тонкие, вот это волосы. Ну и волосы. Прямо тебе шелк!
Он протянул было руку, желая коснуться волос Жанны, но вдруг остановился, рука его повисла в воздухе, а на лице мелькнуло какое-то странное выражение.
– Не смею, – сказал он удивленно, повернувшись к Майа, – не смею. Чудно, а? Не смею, и все тут.
– Ну?
– Да не злись ты, – сказал чернявенький, – сейчас идем.
Он оглянулся на труп великана и презрительно ткнул его ногой.
– Экая махинища, – сказал он. – Недаром говорят: велик, да глуп.
Когда они выбрались на улицу, оба грузчика стояли опершись о платформу. Они закусывали, у обоих на лоснящихся сытых лицах было то самое нечистое выражение, какое уже подметил Майа. Шофер тоже стоял на прежнем месте, с сигаретой в зубах, и подпиливал себе пилкой ногти. Он молчал. Время от времени он переводил взгляд на своих дружков, но, казалось, даже не замечал их. Когда грузчики взгромоздили тело на платформу, шофер вытащил из кармана маленькую гребеночку, старательно пригладил волосы, спрятал гребенку в футляр, а футляр в карман. Потом изящным движением перебросил через плечо сигарету; с удовлетворенным видом проследил за кривой ее полета и влез в кабину.
– А я вот все думаю, – крикнул чернявый, взобравшись на свой насест и размахивая руками, – я вот все думаю… Жюль и Жюльен! Забавно, а, как по-твоему?
– По-моему, нет, – сказал Майа, – но большое тебе спасибо за помощь.
Мотор заревел. Майа смотрел вслед уходившей машине. Он опять стоял один посреди мостовой. И не шевелился. Руки бессильно свисали вдоль тела. И он смотрел, как удаляется похоронная машина, увозящая павших за родину и еще тех двух, которых убил он, Майа.
Когда Майа вошел в комнату, Жанна сразу открыла глаза. Он приблизился. Жанна села на постели, следя за ним взором, и вдруг улыбнулась.
– Жюльен.
– Да?
– Вы их вытащили?
– Да.
– Они у дверей?
– Нет, их увезли на грузовике.
– А-а, – протянула Жанна.
Она смотрела на Майа настороженным, вопросительно-покорным взглядом.
– Сейчас вытру ноги, – сказал Майа, взглянув на свои ботинки, – и уйду.
Жанна соскочила с постели и подняла на него испуганные глаза.
– Сейчас? Сейчас уйдете?
– Да.
Жанна бросилась к Майа, обхватила его обеими руками за талию и спрятала голову у него на груди. Секунду он стоял не шевелясь, потом нащупал за спиной руки Жанны и развел их. Она подняла голову. Лицо ее исказилось, как у обиженного ребенка. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но рыдания душили ее. Глядя на Майа, она только качала головой, как бы говоря «нет».
– Э, черт! – крикнул Майа. – Не смейте качать головой!
И он сжал ладонями ее лицо.
– О, Жюльен! – умоляюще лепетала она, всхлипывая, – не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.
– Почему одна? А где Антуанетта?
– Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.
– А дедушка и бабушка?
– Они умерли.
Майа удивленно поднял брови.
– Вчера умерли?
– Нет, два года назад.
Он удивленно поглядел на Жанну.