Уик-энд на берегу океана
Шрифт:
– Я не посмотрел его бумажник. Подумал, может быть, ты захочешь этим заняться.
– Ох, ради самого господа, займись сам, сам! Ты же знаешь, что в таких случаях полагается писать.
Они похоронили Александра под деревом, под последним деревом справа, если стать лицом к санаторию… Даже яму не пришлось рыть. У самого подножия дерева они обнаружили что-то вроде траншеи, правда, ее еще не совсем кончили рыть, и они решили, что она подойдет. Они чуть углубили яму, расширили ее и вырубили несколько корней, чтобы носилки прошли
Пино считал, что они слишком быстро похоронили его, Александра. Он стоял на краю ямы, расставив свои коротенькие ножки, и к его потному лбу липли жесткие пряди волос. Он смотрел, как под широкими взмахами лопаты сыплется песок прямо на тело, и думал, что слишком уж быстро они похоронили Александра. Когда все было кончено, он бросил лопату и стал ждать. Но ничего не произошло. Майа стоял, глядя куда-то вдаль. Казалось, он даже не огорчен. А ведь Александр был его дружок. А он стоит себе здесь, сложа руки, ничего не говорит, даже не перекрестился. Пьерсон, правда, преклонил колени, но молитвы вслух не стал читать, на что надеялся Пино. Он прочитал их для себя одного. Пино считал, что слишком быстро они похоронили Александра. Закопали наспех, без всяких церемоний, креста не поставили, даже прощального слова не сказали. Пьерсон и тот не прочитал вслух молитвы. Если вас хоронят кое-как, наспех, то не стоит и водить дружбу с кюре.
Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.
– Ты напишешь? – спросил он.
– Когда смогу.
Они прошли еще немного, потом Майа добавил:
– А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.
– Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.
– В таких случаях, – сказал Пьерсон, – не пишут того, что знают.
Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;
– Шикарный был тип.
– Замолчи! – яростно крикнул Майа.
Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.
– Ты его обидел.
– Да, – сказал Майа, – не следовало бы так говорить. – И тут же с яростью добавил: – Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.
Он сел на место Александра, закурил сигарету.
– А знаешь, – произнес своим нежным голоском Пьерсон, – а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.
Майа взглянул на
– Что ты мелешь? Кто несчастен?
– Пино.
– Отстань от меня со своим Пино.
– Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.
– Еще бы, такая харя! – сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: – Значит, она ему изменяет?
– Он не уверен. Но думает.
– Черт! – злобно сказал Майа, – да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!
Наступило молчание, потом Майа снова сказал:
– Ну и сука. Теперь мне все понятно.
– Что понятно?
– Все. И, в частности, его пулемет.
– Он-то какое имеет к этому отношение?
Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.
– Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?
– Помню, – сказал Пьерсон.
– Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?
– Да замолчи ты.
– Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.
– Молчи.
– И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!
И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.
– А ведь верно, дерево великолепный материал, – сказал он.
Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, – шепнул ему в ухо голос Александра, – трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» – Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.
– Ты же знаешь, – воды нет.
– Ах да, – сказал Майа.
Он повесил кружку на место.
– Фляга там осталась.
– Да, – сказал Майа, – я ее видел. Стояла у колодца.
– Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.
Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.
– Пьерсон, я больше не могу.
– Чего не можешь? – спросил Пьерсон.
Но видно было, что он не удивился.
– Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.
– Куда?
– Сам не знаю.
– Куда?
– В Брэй-Дюн.
– Куда именно в Брэй-Дюне?
– А ты непременно хочешь знать? – сказал Майа, слабо улыбнувшись.
– В такое время мало ли что может случиться.
– Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.
– Значит, в самом центре Брэй-Дюна? Это же безумие.
– Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.