Укок. Битва Трех Царевен
Шрифт:
Сейчас кузнецы сантехнического благосостояния народа сидели на скамеечке между двумя дворами: Ванятка просто сидел, влюбленно глядя на мир, а Виссарион Шапиро сосредоточенно — впрочем, в настоящем похмелье человек всегда сосредоточен! — выбивал из резины прокладки хитрым прибором, похожим на сопло реактивного истребителя. Виссарион ставил сопло на резиновый лист, примеривался… бац!.. и круглешок прокладки с дырочкой в середине вылетал в сторону, как гильза из пушки «ЗИС-2». Оставалось только вытряхнуть из сопла ненужную прокладку и снова приставить ее к резине.
Ванятка Виссариону не мешал. Ничуть.
— А Пушкин
— А мне по х… на твою тайну! — проворчал Виссарион и, поставив между слоновьих ног сопло, шарахнул по его сбитому, стоптанному концу молотком. Набойка вылетела прямо в промежуток скамьи, ограниченный его ногами, попрыгала на дереве и успокоилась. Виссарион взял ее толстыми пальцами и с удовлетворением кинул в чемодан, раскрывший свой зев рядом со скамьей.
Но Ванятку сегодня распирало. Он во что бы то ни стало хотел поделиться с Виссарионом светом истины, его посетившим. Он моргнул белесыми ресницами — Ванятка был абсолютный альбиносом — и выдал:
— И мумию волшебную у нас забрать хотят. Алталоиды.
— Хто?!
— Перво-люди. Как боги, жили. Потом, когда Атлантида, родина ихняя, под воду ушла, они на Алтай перебрались. Так и называются — алталоиды.
— Да по х… мне на твоих алталоидов! — И Виссарион смачно выбил следующую прокладку.
— Они Симорону молились, — сообщил затем Ванятка и замолк. Образовавшаяся пауза томила.
Только Виссарион открыл рот, чтобы произнести свое фирменное «да по х… мне на твой Симорон», как Ванятка вдруг снова открыл рот и изрек не сентенцию, а целую поэму:
В четверг бываю я индусом, По пятницам опять еврей! Ем в среду рис я, как китаец, В субботу отдыхаю — иудей! Пою я в понедельник итальянцем, Французом — женщин Покоряю я во вторник! А каждой ночью симоронцем Летаю я, ища блаженства! И до сих пор душа моя, Не ведает — какой же я?Виссарион издал крякающий звук, покрутил головой. Мысли заворачивались спиралью вокруг одного и того же.
— Ты бы, мля, евреем… индусом разным не прикидывался, а сходил бы лучше к Катьке-киосочнице.
— Зачем?
— Пузырь бы в долг взял. Тебе дадут. Ты же Божий человек.
Напарник молчал, просветленно глядя на дорожку. В одном месте ее плиты подмыла вода, еще весной, и теперь они треснули, провалились, образовав излом, который обходили сбоку по вытоптанной траве все, кто шел по дорожке.
— А надо посиморонить на пузырь, — простодушно предложил Ванятка. — Знаешь, есть такая молитва…
— Да по х… мне на твою молитву!
Слесарь не обратил внимания на раздражение Виссариона, а подпер руку грязным кулачком и через минуту забормотал:
Лают кошки на столе, Слон мечтает о рубле! Хочет— И че? — рассерженно спросил Виссарион. — Ай, мля! Сука…
Он ударил себе по пальцу.
В это время какая-то девица, крутобедрая, в обтягивающих джинсах, торопливо шла по дорожке. Этот объект привлек внимание Виссариона, так как его мозг сейчас мог адекватно реагировать только на два раздражителя, а они боролись между собой всегда. Он посмотрел, прицокнул языком:
— Ишь, жопастенькая…
— Она не жопастенькая, — пробормотал Ванятка. — Она — посланец.
— Куда посланец? Тьфу!
Та слишком поздно, видимо, занятая своими мыслями, заметила разлом. Пришлось ей на ходу менять курс. Но крупное тело не позволило совершить этот маневр элегантно, и девица, ойкнув, отскочила вбок, в траву. Каблуки ее черных босоножек тотчас запутались в листьях — слишком круто она взяла вправо! — она запнулась и, выкатив пухлым ротиком замысловатое ругательство, заковыляла дальше, прихрамывая. В этот момент вылетевшая из-под стального пробойника очередная прокладка почему-то не осталась на скамейке, как положено, а, подскочив, ударила Виссариона в лоб да и осталась там, прилипнув под спутанными волосами.
— Во, мля!
Округлившимися глазами Виссарион смотрел на предмет, который девица каблуками выпнула из зарослей, и пошла дальше, не заметив. Это была бутылка. Бутылка дорогой водки с зеленой этикеткой. И самое удивительное — полная, это было заметно даже отсюда.
— Пузырь, — меланхолично сообщил Ванятка.
Оцепеневший Виссарион сковырнул со лба резинку и прохрипел:
— Пузы-ырь! А че сидишь?!
— Это вчера свадьба потеряла, — заметил напарник так же рассеянно. — Тут свадьба вчера гуляла. Уронили, видать-ко, в траву…
Зарычав, Виссарион зверем рванул к дорожке и вернулся уже с бутылкой. Ванятка оказался прав, та была даже не вскрытая. В порыве нежности Виссарион притянул Ванятку к себе и неожиданно, прослезившись, поцеловал его, как дите, — в лоб.
— Ванятка, ептить, Симорон, мать твою! — жарко сказал слесарь и потряс бутылкой. — Верую, в бога-мать!
Затем они благополучно остограммились и вернулись в доброе расположение духа. Виссарион прекратил возню с прокладками, и оба слесаря переместились в беседку, подальше от подъезда ЖЭУ. Утро казалось сладостным и теплым, как парное молоко. Виссарион жмурился, Ванятка же начал грустить. В этом кристальном, спокойном мире вдруг раздалось:
— Работаем, мальчики?
Виссарион поднял голову, уже опускавшуюся на грудь, и обомлел: небрежно опершись о столбик беседки, перед ним стояла баба. Даже не барышня, а именно баба: ядреная, высокая, с хорошими бедрами под синей джинсовой юбкой, в полосатой кофточке, обтягивающей мускулистый живот и твердые, крепко сидящие груди. Лицом она была смугла, черные волосы окатывали плечи, глазищи тоже черные — аж жгут. На бронзовых руках ее плотно сидели браслеты и сумочка через плечо с бахромой, а роскошные ноги с развитыми икрами втиснуты в отличные, новые открытые туфли на великанском каблуке. Ногти на ногах горели алым клубничным цветом, а на руках — вытягивались неимоверно длинно и хищно.