Украденный трон

ПАМЯТИ МАТЕРИ МОЕЙ

ЧИРКОВОЙ ИРИНЫ МИХАЙЛОВНЫ

ПОСВЯЩАЮ

«Худородная немецкая принцесса завладела

гигантской русской империей и правила ею до

самой своей

смерти, отличаясь живым, деятельным

умом, незаурядной силой воли, и сумела придать

государству блеск и международное значение. При ней

Россия вышла на первые места в мире и уже в течение

целого столетия не сходила с них...»

3. Чиркова

Печальным осенним днём 12 октября 1989 года электричка несла меня к Петрокрепости сквозь позолоту белых берёз и синюю мглу хмурых елей. Колёса громыхали на стыках, вагон вздрагивал и подпрыгивал. По стёклам немытых окон стекали слезинки дождя, а я считала станции. Пятнадцать остановок от Финляндского вокзала, хотя с той стороны, южной, было бы, наверное, много меньше. Но я поехала северной стороной Невы, мне хотелось окунуться в атмосферу жизни, о которой я собиралась писать...

В глухую осень 1764 года здесь, верно, было вообще не проехать сушей, и ходили по Неве швертботы, барки, шлюпы и рябики. Против течения, ветер — ненадёжный двигатель, а вёслами выгребать — какое же терпение надо, чтобы грести столько вёрст...

Электричка всё неслась и неслась сквозь белую мглу берёзовых лесов. Вдоль всей дороги валялись вразброс тонкие стволы, там, где их застигала широкая лопата и боевой топор бульдозера. Зияли широкие просеки, залитые водой, a no сторонам карандашами натыканы белые тонкие стволы, словно рассыпанные неосторожной рукой.

— Дачники, гатят дороги, — тихо сказала в ответ на мой вопрос старая женщина в сером платке и старомодном плаще, подпоясанном широким солдатским ремнём.

Просеки мелькали чёткими прямыми линями. Будущие дороги были заполнены осенней коричневой водой.

— Торф, слой толстый, болотина, расти будет всё как на дрожжах, только осушай знай, — продолжала пояснять старая женщина.

Я уже догадалась, что и она, должно быть, дачница, потому что наряд её вовсе не соответствовал её говору и чему-то неуловимому, что выдавало в ней человека интеллигентного. Корзина, стоявшая у её ног в проходе, заполнена тонкими прутиками саженцев.

За просеками, у самой железнодорожной насыпи, потянулась дорога, вся избитая рытвинами. Сначала тёмно-серая, она вдруг, попав в какую-то необычную почву, стала тёмно-красной. Лужи в рытвинах отливали кровавым.

— Кровью земля плачет, — снова тихо сказала женщина.

Действительно, кровавая дорога. Наверно, по ней, этой земле, ходил Пётр Великий со своим размашистым топором, и кровь погибших выступает теперь изо всех пор земли.

Думать так было жутко, и я поскорей отвернулась от окна. Тонкие стволы выкорчеванных и никому не нужных брошенных берёзок и эта кровавая дорога как-то соединились, сошлись вместе, скрепились в моём сознании в одно целое.

Ох уж эти писатели и журналисты! Вечно изобретут что-то такое, от чего привычное станет необычным. А всего-то просто красная глинистая почва, дождь идёт, дорогу размыло, лужи отдают красным. Всё очень просто. Но воображение продолжало разыгрываться.

Дождь за окном и не думал переставать.

Он то прыскал изо всех сил, то редкими слезинками скатывался по шероховатой, грязной поверхности стекла. Больно печальна эта ленинградская осень. Тоска во всём. Унылое серое небо такое низкое, что кажется, висит на плечах, каждое дерево плачет, роняя на пропитанную влагой землю каплю за каплей. Везде, на всём блестят капли дождя. Но не сверкают, не искрятся, не горят радугой, а лишь отливают каким-то неживым цветом, словно отражают не дневной, а тускло-лунный свет.

Может быть, просто настроение у меня такое? Еду не знаю куда — искать не знаю что. Какое мне вдруг дело затеялось, какая беда легла на плечи? Ну, жил когда-то, давным-давно, больше двух веков назад, один человек. В два месяца от роду он был венчан на царство русское, в полтора года вывезен в ссылку, в Холмогоры, в четыре года оторван от отца и матери и сдан на руки чужим грубым людям, солдатам, и до двадцати четырёх лет просидел в тюрьме, без света и воздуха, как дикий зверь. Даже «зицо» его не разрешалось видеть никому. Вторая железная маска. Только у него маски не было. Забрызганное чёрной краской окно за решёткой да чёрная тряпка на лицо, если кто чужой нагрянет.

Мало ли подобных историй в глубине веков, откуда же эта боль по нему, как будто и не чужой он мне?

Электричка остановилась у платформы. Петрокрепость. Вот и место моего назначения. Неподалёку отсюда, в Шлиссельбургской крепости, восемь лет просидел Иоанн Антонович [1] , русский император, венчанный на царство в два месяца от роду и зарезанный своими тюремщиками только потому, что какому-то поручику с Украины, Василию Мировичу, втемяшилось в голову освободить его и возвести на престол, уже давно занятый. Как подумаешь, нелепейшая история. Впрочем, многое в России совершалось нелепо. В результате такого же легкомысленного заговора воцарилась на российском престоле чистокровная немка Екатерина Вторая [2] ...

Я вышла из вагона. Дождик снова запрыскал и припустил всё сильнее. Вокруг всё так тускло и уныло, что я чуть было не вскочила обратно в вагон. Но двери электрички тучно чмокнули, захлопываясь, и вагоны покатились обратно, а я осталась.

С одной стороны высокой платформы плескал такой же редкий и тонкоствольный лесок, как и вдоль всей дороги, а с другой стороны стояло три ветхих деревянных дома, подзатянутых моховой плесенью. На одном из этих покосившихся домиков висела табличка с крохотными буквочками — «Петрокрепость». Табличка висела сбоку, на торце домика, забранного узкой доской и окрашенного унылой зелёной краской. А с фасада, возле сгнившей ступеньки бывшего крыльца, висели два объявления — «Билетная касса», «Зал ожидания для пассажиров».