Украина.точка.РУ
Шрифт:
И всё, в том числе и Цветаев, поняли, что он сейчас отправится за подмогой.
– Мы её, если что, сами отведём в милицию, – заверили его. – Сиди, не волнуйся!
– Так я вам і повірив![106] – обличил всех бандерлог, но за подмогой почему-то не побежал.
Кафе успокоилось, и все в напряжении стали ждать, что произойдёт. Цветаеву тоже стало любопытно, он ещё никогда не сталкивался с ясновидящими.
Прошла минута, другая, в кафе, действительно, вошли, нет, не вошли, а влетели две безрассудно смелые девушки, на одной из них, действительно, были светлые летние сапожки, вторая была с тощими косичками. Не обращая
– Ох, как я за тебя рада! А мне не везёт! Женихов много, но всё не те!
– «Всё не те!» – передразнила её подруга. – Кривые, что ли?! По-моему, ты, подруга, перебираешь!
В гробовой тишине кафе бандерлог осуждающе произнёс:
– Вона їй ще співчуває![107]
На него довольно миролюбиво шикнули:
– Не мешайте эксперименту, товарищ майданутый!
Девушки смутились и покраснели. Бандерлог заткнулся. В этот момент все услышали ещё издали: «Всеобщая мобилизация! Ура! На Донбасс! На Донбасс!» и, естественно, бросились к окнам. Но вначале увидели не инвалида, а согбенную спину, потом – седую голову: женщина толкала коляску по центру улицы мимо бронзового Городецкого в шляпе, с чашкой кофе в руке, мимо гранитных столбиков, чтобы машины не заезжали на тротуар. Непомерно толстый инвалид с красным лицом, в «американке», размахивал костылём, в другой руке он держал подтаявшее мороженое, которое капало ему на «американку», прямо на звездно-полосатый флаг. И всё поняли, что инвалида угостили на входе в Пассаж, чтобы он кричал: «На Донбасс! На Донбасс!», а он патриотично добавил отсебятину о всеобщей мобилизации. Ну не дурак ли? Кто же об этом вопит?! Об этом только шепчутся, бестолочь! Следом пара-тройка фотографов снимала эту комедию. Призывные крики инвалида постепенно затихли по мере того, как он удалялся к выходу из Пассажа, и по мере того, как интерес публики к нему падал. Большинству в кафе было стыдно. Все испытали одно и то же ощущение гадливости, словно подглядели неприличную стенку, все, кроме бандерлога, давно утратившего чувство реальности:
– Ну і де твій міліціонер?! – крикнул он, демонстрируя, что смертельно оскорблён старухой Клавой. – Де?![108]
– А вот где! – показала театральным жестом на дверь старуха Клава.
Лицо её было вдохновленным и горело праведным светом. В кафе вошёл милиционер в куртке защитного цвета с капюшоном, на бедре скромно болтался пистолетик.
Милиционер, не обращая ни на кого внимания, подошёл к стойке и сказал:
– У меня двадцатка с копейками, налей мне вот… – он поводил пальцем бутылкам, – вот этого. Сколько выйдет?
– Сто пятьдесят три грамма, – в пику старухе сказал бармен.
– Для ровного счёта, налей сто пятьдесят, а три оставь себе.
– Давай, за нас счёт сто шестьдесят?
Кафе нервно ахнуло.
– Нет, мне лишнего не надо, – грубо ответил милиционер, который оказался честным человеком даже в таких мелочах.
Только после этого он обратил внимание, что все с напряжением смотрят на него.
– Что?! – спросил он. – Что?! Я голый или у меня ширинка не застегнута?!
Его пальцы с армейской естественностью сыграли на ширинке короткое глиссандо.
– Да нет, – ответили ему радостно хором, – просто мы на вас поспорили!
– Поспорили, что? – удивился он и провёл
Справа от макушки у него темнел плохо залеченный ожог.
– Вот эта добропорядочная женщина, – объяснили ему, – сказала, что если вы закажете ровно сто пятьдесят граммов конька и если из Киева вынесут гроб, то война закончится!
– Не может быть! – рефлекторно воскликнул милиционер. – Что, всё так просто?! – С его лица сошла краска: – Меня хотели на фронт отправить… Форму выдали… Получается, я поеду домой?!
– Да, представьте себе! Теперь не заберут! – обнадёжили его хором.
– Стоп, стоп, стоп! – закричал бандерлог, который не хотел сдаваться. – А який коньяк ви п'єте?..[109]
Снова наступила напряженная тишина. Всё ощутили разочарование от того, что из-за какой-то ерунды пророчество старухи Клавы может и не сбыться и мобилизация может продолжиться до последнего киевлянина. Негоже умирать там, где тебя не ждут! Негоже умирать за олигархов! Негоже умирать за бандеровщину и за другую сволочь, которая засела за океаном и не даёт обещанных денег.
– Как ты всем, пацан, надоел! – закричали все, кроме двух девушек и милиционера, которые не были в курсе дела.
– Что ты мне налил? – оборотился к бармену милиционер.
Раздосадованный бармен шмыгнул носом и непозволительно долго задержал паузу.
– Ну говори![110] – потребовал бандерлог, которому издалека не было видно, из какой бутылки наливал бармен.
– «Коктебель», – удручённо ответил бармен.
Раздались аплодисменты. Старуха Клава встала и театрально раскланялась:
– Всё в руках божьих!
– Правильно! – поддержали её. – К чёрту мобилизации! Пусть майданутый воюют, и всякие там вальцманы-кровавые, а нам и так хорошо. Вот ещё в Евросоюз вступим, заживём, как у Христа за пазухой!
Пока публика разбиралась с этим вопросом, Цветаев тихо спросил у бармена:
– «Коктебель»?..
– Ага.. – беззастенчиво кивнул бармен. Что-то в его взгляде было такое, что давало ему моральное право не боялся разоблачения.
Цветаев понимающе усмехнулся. Похоже, он один видел, что в тот момент, когда милиционер проверял ширинку, бармен налил ему не «Коктебель», а банальный, хоть и дорогой «Шабо».
– У меня белый билет, – не моргнув глазом, сообщил бармен.
– Поздравляю, – сказал Цветаев.
– И пупочная грыжа…
– Неоперабельная? – со знанием дела уточнил Цветаев и, вспомнив о дурной привычке, почесал шрам на груди.
– Да… А у тебя?
– Спанделопатия.
– Ага… – понимающе кивнул бармен. – У моего брата на всякий случай сосудистая деменция, флегмона и заражение крови, а ещё он инсценирует «донбасским синдромом»: при малейший более-менее громком звуке у него происходит калоиспускание, он норовит куда-нибудь забиться и делает вид, что не контролирует себя.
– Такого точно не возьмут, – с сознанием дела сказал Цветаев.
– Что ты! – воскликнул бармен. – Повестку прислали. А я… – вдруг доверительно наклонился он, – я просто сбежал «оттуда» и живу под чужой фамилией.
– В смысле, дезертировал? – уточнил, отстраняясь, Цветаев.
– Прихватил документы двухсотого. Официально я покойник. Меня нет, я не существую. Я остался в «южном ящике»[111], но зато живой. Вот так-то!
– Это там так загорел?
– Ну да, ничем не смывается.