Украинский легион
Шрифт:
« Талергофская трагедия, — писала историк Н. М. Пашаева, — была трагедией всего народа Галичины. Масштабы этой трагедии многих тысяч семей были бы несравненно более скромными, если бы не предательская роль украинофилов, которые были «пятой колонной» галицкого националистического движения, помощниками австрийской администрации и военщины».
Галицко-русский историк В. Ваврик писал:
«Наши братья, отрекшиеся от Руси, стали не только прислужниками габсбургской монархии, но и подлейшими доносчиками и даже палачами родного народа… Они исполняли самые подлые, постыдные поручения немецких наездников…»
В качестве примера В. Ваврик приводит Сокальский уезд, который был поленом в глазах «профессиональных
30 сентября 1914 года в г. Мукачеве были повешены священник, писарь и крестьянин. Основание — донос. Впоследствии судебное разбирательство установило, что донос был ложным. 15 сентября того же года на улицах Перемышля были заколоты штыками 40 арестованных русских интеллигентов и крестьян. Их конвоировали в тюрьму, когда толпа солдат-венгров набросилась на несчастных и начала поднимать их на штыки. В селе Скоморохи близ Сокаля были заколоты и повешены 25 человек. Примерам таким несть числа. Вся Галиция и Буковина были залиты русской кровью. Многие арестованные с надеждой ждали, когда же придет конец мучениям и их доставят в тюрьму либо концлагерь.
Ю. Яворский, переживший все ужасы того времени, оставил на память потомкам кровоточащие строки:
«Пошел подлинный, живой погром. Без всякого суда и следствия, без удержу и без узды. По первому нелепому доносу, по прихоти, корысти, вражде. То целой, гремящей облавой, то тихо, вырывочно, врозь. На людях и дома, на работе, в гостях и во сне.
Хватали всех сплошь, без разбора. Кто лишь признавал себя русским и русское имя носил. У кого была найдена русская газета или книга, икона или открытка из России. А то и просто кто лишь был отмечен мазепинцами как «русофил».
Хватали кого попало. Интеллигентов и крестьян, мужчин и женщин, стариков и детей, здоровых и больных. И в первую голову, конечно, ненавистных им русских «попов», доблестных пастырей народа, соль галицко-русской земли.
Хватали, надругались, гнали. Таскали по этапам и тюрьмам, морили голодом и жаждой, томили в кандалах и веревках, избивали, мучили, терзали — до потери чувств, до крови».
Типичным для того лихого времени был арест 74-летнего крестьянина Михаила Ивановича Зверка:
«Меня арестовали 24 августа 1914 года по доносу одного из односельчан за то, что я читал газету «Русское слово». На рассвете ко мне явился австрийский жандарм Кобрин и, арестовав меня, без обыска отвел в м. Звенигород в полицию, где издевались надо мной вместе с комендантом Ковальским. Из Звенигорода отправили этапным порядком в Старое Село на железную дорогу.
Здесь полицейский избил меня и моего спутника — арестанта Ивана Наконечного до крови. Во Львов мы приехали под сильной охраной в праздник Успения, и нас поместили в тюрьме «Бригидки» по Казимировской улице.
В Львове я сидел вместе с другими русскими галичанами целую неделю, а там погрузили нас в товарные вагоны и под пломбой отправили на Запад. По пути в Перемышль дали нам на обед бочку воды.
Из Львова в Талергоф ехали мы с понедельника до пятницы. В вагонах, рассчитанных на шесть лошадей или же сорок человек, находилось по восемьдесят и больше людей. Невозможная жара и страшно спертый воздух в вагонах без окон, казалось, убьет нас, пока доедем к месту назначения, в талергофский ад.
Физические мучения, которым нас подвергли австрийские власти в начале нашего ареста, были злонамеренны. Чтобы усилить их, нам никоим образом не разрешалось слезать с вагона, дверь была наглухо заперта, даже естественные надобности приходилось удовлетворять в вагоне».
Арест был предвестником больших мучений, но, несмотря на это, это была жизнь. Жизнь, полная издевательств и мучений. Многих убивали без ареста. Увивали просто так, забавы ради, прикрывая это «военной необходимостью».
В селе Букавина отступавшие с передовой мадьяры-кавалеристы поинтересовались у встретившегося им еврея, нет ли в селе «русофилов». Получив от него ответ на немецком языке, мадьяры тут же застрелили 55-летнего крестьянина Михаила Кота. Свидетелями этого преступления были крестьянин Никита Ворон и еврей Исаак Гастен. У убитого остались вдова и шесть детей.
Это пример, скажем так, террора индивидуального. Но был террор и массовый.
Крестьянин В. Р. Грицюк рассказал о судьбе своего родного села Уторопы, что в Галиции. Селу этому «не повезло» тем, что в него на два дня вошли русские войска, но затем были вынуждены его оставить. 12 сентября 1914 года в село вошли австровенгры и мазепинцы. Первым делом они вошли в лавку, где наелись и напились. Взяв в лавке керосин, мазепинцы и мадьяры со списком в руках стали ходить по улицам села и методично поджигать один крестьянский дом за другим. В доме Ивана Стружука находилась его беспомощная старуха-мать, т. к. его самого арестовали задолго до наступления русских войск. Старуха умоляла карателей пощадить ее, но получила лишь удар прикладом по голове. Дом вместе со старухой был подожжен.
Соседнее село Коссов было сожжено целиком, при этом дети и женщины расстреливались солдатами рядом с пылавшими домами. Всего, по самим скромным подсчетам современников, в Галичине было сожжено не менее сотни сел с «русофилами».
Тем, кого арестовывали жандармы, предстояло пройти через адские муки конвоирования, когда их гнали под конвоем через города и села. Сами конвоиры никак не мешали толпе творить самосуды над «изменниками», а порой и сами подталкивали к этому городскую чернь. В колоннах гнали матерей с грудными детьми, бородатых крестьян и священников, стариков и старух. Они шли по городским улицам под градом камней, плевков, ударами палок. Разъяренные обыватели, одурманенные австро-украинской пропагандой, не стесняясь, выплескивали на них злобу к России. Особенным рвением отличались украинцы, евреи и поляки, столь желавшие быть первыми в лоскутной империи Габсбургов.
Настоятеля прихода села Стоянова о. Сохацкого, 80 лет, вели вместе с толпой арестованных крестьян с вокзала в Львове. Как только арестованных вывели из вокзала, на них набросилась толпа «сознательных граждан». Узников избили до полусмерти, при этом охрана в драку не вмешивалась.
А. И. Веретельник стал свидетелем следующей драмы: с вокзала в тюрьму «Бригидки» конвоировали крестьян и православного священника. На Городецкой улице на них напала толпа «профессиональных украинцев» и поляков. Батюшку забили камнями. Последний удар по голове прикладом нанес сам конвоир. Труп священника солдаты быстро подобрали и унесли в тюрьму.
Местная польская и мазепинская печать захлебывалась от радости, сообщая читателям о результатах охоты на людей. Украинские газеты «Дело» и «Руслан» на своих страницах даже помещали фельетоны о том, как расстреливали и вешали русских людей в провинции и во Львове. В наместничество и полицию шли потоки доносов. А. И. Веретельник вспоминал, как его знакомый фельдфебель, приданный канцелярии штаба корпуса, рассказывал ему о том, что мазепинцы заваливают доносами все инстанции. Аналогичная информация шла и от почтовых служащих, через руки которых ежедневно сотнями шли открытые доносы.