Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы
Шрифт:
В мае-июне 1936 г. Н. Бухарин констатировал, что в СССР «создается… единый народ, взятый не как этнографическая, а как социальная категория», предстающий, к тому же, как многонациональная общность, то есть «единый и суверенный» народ, «консолидированный и по вертикалям (классы), и по горизонталям (нации)» [1300] . Перечисленные Н. Бухариным признаки (и социально-экономические, и лежащие в национально-культурной сфере) в тот период активно закреплялись в сознании людей, превращались в субъективные символические ценности и таким образом становились объективными признаками новой общности. Внимание к проблеме со стороны руководителей государства ускоряло этот процесс, придавало ему направленность, способствовало формулированию признаков этой национальной общности, которые затем должны были стать ее отличительными чертами.
1300
Бухарин Н. Расширение советской демократии // Известия. 1936. 1 мая; Он же. Конституция социалистического государства // Там же. 14 июня.
Однако верно
Бухаринский «проект», лишенный этнического стержня, не стал, да и не мог стать основой для формирования нового национального коллектива. На социальном, экономическом, половом и т. п. принципах возможно существование социальной группы, класса, касты, общины, которые уже по определению часть, а не целое. «Героический советский народ» в истолковании Бухарина должен был строиться на отрицании культуры, традиций и ценностей народов Советского Союза, и в первую очередь русского народа – того народа, который только и мог стать этническим фундаментом для такой потенциально возможной национальной общности людей. Да и сам Николай Иванович меньше всего подходил на роль идеолога концепции советской нации. Дело в том, что в партийном руководстве Бухарин был одним из наиболее последовательных и решительных борцов против всего национально-русского; он испытывал подлинную ненависть к прошлому России, ее истории, культуре, народным героям. Он стал олицетворением всех антинациональных, антирусских сил не только в компартии, но и во всем левореволюционном лагере. Весьма точно подметил и объяснил отношение Бухарина ко всему русскому еврей-эмигрант М. Агурский, написавший известную книгу о национал-большевизме. «Это не было следствием его функционального положения, – писал Агурский. – Это было нечто экзистенциальное, некая национальная самоненависть, национальный нигилизм» [1301] .
1301
Агурский М. Идеология национал-большевизма. М., 2003. С. 207.
Эта национальная самоненависть, описанная еще Ф. М. Достоевским в романе «Бесы», вошла в плоть и кровь значительной части российской интеллигенции, стала внелогической, экзистенциальной подпиткой для различных идей и концепций универсалистского толка – от интернационального левацкого коммунизма до либералистских идей единого мира, отрицающих за Россией право на самостоятельное и самодостаточное существование. А ведь именно интересы страны были для Сталина и его соратников главными.
С вероятностью можно утверждать, что изложенный Н. Бухариным проект не отвечал тем задачам, которые стояли перед страной. Сам ход развития СССР подготавливал появление на свет некоей национальной общности, но общности более привычной и естественной, нежели просто многонациональной (а по сути безнациональной, космополитической) «социальной категории», общности, построенной не на классовом принципе.
Помимо внутренних причин появление советской общности на свет сильнейшим образом подталкивал внешний фактор. Агрессия Японии на Дальнем Востоке и особенно приход в 1933 г. к власти в Германии А. Гитлера и утверждение откровенно антикоммунистического и антироссийского национал-социализма заставили советское руководство резко активизировать поиски дополнительных возможностей сплочения населения вокруг идей, которые бы обладали более высоким объединяющим потенциалом, нежели пропаганда идей классовых в международном и внутреннем масштабе [1302] . Такой универсальной идеей мог стать только патриотизм. Эволюция отношения к нему правящих кругов наглядно отражает те перемены, которые произошли с Советским Союзом в 1930-х гг., и то, по какому сценарию развивались в нем национальные процессы.
1302
Вдовин А. И. Российская нация… С. 98.
И патриотизм (естественно, имелся в виду патриотизм по отношению к России), и даже само это слово в 1920-х гг. стали синонимом косности, национальной ограниченности и великодержавной контрреволюционности. То время, по выражению его главного творца В. Ленина, стало полосой «самого резкого расхождения с патриотизмом» [1303] . Ведь еще К. Маркс говорил, что у пролетариата нет отечества. В нашем случае и патриотизм, и национализм приравнивались друг к другу как вещи, угрожающие пролетарской солидарности и мешающие социалистическому переустройству общества (в масштабах страны или всего мира). Борьба с великодержавным (великорусским) национализмом, поддержка идеологических постулатов национальных движений, национальный федерализм были наглядным проявлением этого, хотя уже с начала 1920-х гг. потихоньку начинает выдвигаться концепция о борьбе на два фронта. Да и сталинская трактовка социализма предусматривала создание, «царства справедливости, способного защитить всех обездоленных на Земле» [1304] , прежде всего в СССР, что также имело общие с «традиционным» патриотизмом корни. Завершение полосы «самого резкого расхождения с патриотизмом» произошло в середине 1930-х гг.
1303
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 190.
1304
Вдовин А. И. Российская нация… С. 97.
Патриотизм
Прежде всего были осмыслены и юридически закреплены кардинальные изменения, произошедшие в обществе за минувшее десятилетие. В 1936 г. была принята новая Конституция СССР, которая должна была стать основой для сплочения общества и превращения его в советский народ. Конституция порывала с господствовавшим ранее классовым подходом и конституционно закрепленным неравенством граждан страны. Новая система выборов предполагала всеобщее, прямое и равное избирательное право, распространявшееся на всех «бывших», «лишенцев» и прочие категории неполноправных граждан [1305] . Еще раньше, в конце 1935 – начале 1936 г., были возвращены избирательные права колхозникам, пострадавшим во время коллективизации (около 770 тысяч человек). Были отменены все ограничения на прием в высшие и средние специальные учебные заведения, связанные с социальным происхождением поступающих и социальным статусом их родителей. Окончательно уходило в прошлое унизительное понятие «лишенец» [1306] . Эти меры, безусловно, должны были способствовать сплочению населения в единый народ. Все предпосылки для единства были налицо: социально мобильное, не знающее нищеты, угнетения, безработицы социалистическое общество, общенародная собственность (государственная и кооперативно-колхозная) уравнивали все слои населения [1307] . Естественно, при таком положении продолжать твердить о диктатуре пролетариата было бы просто бессмысленно.
1305
Конституция (Основной закон) СССР. Конституции (основные законы) союзных и автономных советских социалистических республик. М., 1960. С. 28–30.
1306
Жуков Ю. Указ. соч. С. 187, 217.
1307
Конституция (Основной закон) СССР. Конституции (основные законы) союзных и автономных советских социалистических республик. С. 5, 27–28.
Конституция также укрепляла Союз как федеративное государство. Несмотря на создание новых союзных республик (весьма проблематичных как полноценные государственные образования), существенно менялась конституционно закрепленная оценка того, что же такое СССР. В новом Основном законе отсутствовала Декларация об образовании Союза Советских Социалистических Республик, с которой начиналась прежняя конституция. В Декларации как раз и говорилось о классовом характере государства и его конечной ориентированности на превращение в мировую республику Советов. Образование союзного государства объяснялось в ней классовыми интересами и необходимостью обороны от лагеря капитализма [1308] . Иными словами, формально подразумевалось, что основой основ является не центр, не Союз, а республики, его образующие.
1308
Кукушкин Ю. С., Чистяков О. И. Очерк истории советской Конституции. М., 1987. С. 263–265.
Но ясно обозначившаяся тенденция к сплочению Советской страны социальными мерами не исчерпывалась. Одним из ее знаковых проявлений стало принятое 15 мая 1934 г. постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР» [1309] . Концепция истории, которую надлежало знать советским людям вне зависимости от их национальности и места проживания, отразила борьбу старого и нового подходов к восприятию патриотизма, причем его отрицание было своеобразным симбиозом национального нигилизма и антироссийского местного национализма. Как и любое изменение в общественной жизни, переход к построению в СССР новой национальной общности повлек за собой новый раунд «битвы за историю».
1309
Собрание законов и распоряжений правительства СССР. 1934. № 26. Ст. 206. С. 350–351.
Начало ему было положено в марте 1933 г., когда при Наркомпросе РСФСР была создана комиссия по написанию нового учебника по истории СССР. А сама «битва» развернулась на совещании историков, на котором обсуждалась и вырабатывалась концепция для новых учебных пособий [1310] . При этом часть историков (И. И. Минц, И. И. Ванаг, Г. С. Фридлянд и др.) во главе с членом комиссии Н. И. Бухариным продолжали отстаивать прежние взгляды на Россию как на вечно отсталую страну и «тюрьму народов». Например, безраздельно господствовавшая в 1920-х гг. в советской историографии школа академика М. Н. Покровского изображала царскую Россию колониальной империей, а ее «национальные окраины», в том числе Украину, – колониями. Переяславская рада трактовалась как порабощение украинского народа, приведшее к экономическому и национальному угнетению Украины. Действия же, направленные против России (например, гетмана И. Мазепы), – как попытки отстоять украинскую независимость [1311] . Нетрудно убедиться, что официальная советская историография почти слово в слово повторяла идеологические установки местных националистов.
1310
Вдовин А. И. Эволюция национальной политики СССР. 1917–1941 гг. // Вести. МГУ. 2002. Сер. 8. История. № 3. С. 18.
1311
См., например: Книга для чтения по истории народов СССР / Под ред. М. Покровского. М., 1930. Т. 1. С. 89, 93, 95.