Украли солнце
Шрифт:
Несколько раз пытался растормошить мать — чтобы рассказала о себе. Но она приходила такая подавленная, что, встретив её мученический взгляд, сбегал к себе в комнату.
И почему-то часто стал вспоминать Тасю. Прошло два года с её смерти, а ему не хватало её ласковых рук, голоса нараспев, историй, что рассказывала она. Читая книги, принесённые тёткой, он с удивлением узнавал в них нянины истории.
— Как это может быть? — спросил как-то у матери. — Откуда Тася знала содержание книг? Разве она грамотная?
— Её учил мой папа! — сказала мама гордо. — А вот откуда знала Шекспира, ума не приложу. — И поспешила уйти к себе. Он пошёл
— Мама, зачем она умерла? Она столько мне всего рассказывала!
— Я постараюсь, мальчик… я буду рассказывать…
Двенадцать лет — перелом жизни.
Он увидел Степаниду.
После уроков на берегу реки устраивались импровизированные спектакли.
До того дня Степь была маленькая девочка. В тот день Мага сказала: «Теперь ты прочитай этот монолог!» Начала Степь вроде обычным голосом, но неожиданно засмеялась, тряхнула головой, заговорила низким: «Смотрю на тебя и удивляюсь: ты всё спешишь и спешишь. А ты остановись и взгляни вокруг. Вот истина и моё «я»: эта вода, трава, это небо — высоко. Услышь: песня вдалеке, незнакомая музыка, люди говорят».
Немо смотрел на Степаниду. Ребята захлопали. А тётка сказала: «Ну что ж, начинай свою жизнь. Ты можешь стать большой актрисой, девочка. И я обещаю тебе: сделаю всё возможное, чтобы это случилось».
Он увидел её. И теперь сидеть за одной партой стало трудно: что там говорят учителя, какие задачи…
В двенадцать лет произошло ещё одно событие в его жизни.
Храм стоит чуть в стороне от дороги к школе. В него ходить нельзя, потому что Будимиров считает религию вредной для народа, и вокруг храма поднялся чертополох. Лишь одна тропа тянется к нему от его села. Интересно, кто ослушался строгого запрета? В двенадцать лет, замирая от страха, ступил на эту, хорошо утоптанную тропу. Летнее солнце, а он дрожит. Мама часто Бога поминает, к месту и не к месту, то с отчаянием, то благодарностью. Её Бог в храме живёт? Перед дверью забуксовал, готовый бежать, не оглядываясь, прочь. Всё-таки на негнущихся ногах вошёл. Сначала лишь птичий гвалт. Не сразу стал видеть. Тьма птиц. К стенам прилипли сонные летучие мыши. Сверху свет. Он обливает пляшущую пыль, и кресты, и одежды, и лица с золотыми нимбами над ними. Эти женщины и мужчины не похожи на односельчан, невозможно представить себе, что они могут копать землю или вырывать сорняки. А вот на кресте распят человек. Он мучается.
— Это и есть мамин Бог? — спросил вслух Джулиан.
Ему кажется, кто-то ещё есть в церкви, и он сейчас ответит.
— За что с Богом так жестоко поступили? — спрашивает этого невидимого Джулиан.
Ответа нет.
И маму не расспросишь, она таится от него. Может, нельзя — об этом?!
— Ты Бог? — спросил он распятого человека.
Плеснуло тёплым светом в лицо.
Показалось?
Этот тёплый свет зазвенел и распахнул какие-то, до сих пор закрытые створки внутри. К Джулиану склоняются лица с золотыми обручами над головами. «Сынок» — шуршит, шепчет, звучит. И потоком, сами собой, без всякого усилия с его стороны вырываются из него строчки. Не беспомощным разбредающимся стадом, как обычно, а в строгой рамке рифмы и ритма.
Тётка, услышав их вечером, сказала:
— Даже не знаю, что поправить здесь. Это уже стихи.
С тех пор в любую горькую минуту, стоит закрыть глаза, он ощущает поток тёплого света, промывающий
Глава четвёртая
Григорий сильно изменился. Расползся вширь. Может, поэтому выглядел много старше Будимирова.
— Бур?! — Он вышел из-за стола и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, поспешил навстречу.
Был бы Будимиров в своём обычном состоянии, не сносить Григорию головы, но в тот час он не услышал своего детского имени, не увидел напряжённости в лице, увидел улыбку и безыскусную радость Григория. И выслал охранников. И позволил Григорию забросать себя вопросами: какой смысл был в войнах, унёсших миллионы жизней, почему на уроках сидят надсмотрщики, почему выброшены из программы лучшие произведения и нельзя верить в Бога, почему не работает железная дорога, нет электричества и с каждым годом жизнь становится хуже? Будимирову казалось, не Григорий, эта женщина задаёт вопросы, за которые любому полагался бы расстрел, а ей можно. И он, глядя в знакомые до каждой крапинки глаза, спросил о женщине:
— Тут ходит… с распущенными волосами… кто?
Григорий переменился в лице, взгляд уплыл в сторону.
— Играть с ней не позволю! — сказал резко.
— Твоя жена?!
Будимиров замер: что сейчас произойдёт, если это окажется так? И вдруг, совершенно неожиданно для себя, откуда только возникла эта способность, встал на место Григория и понял: а ведь Григорий наверняка знает, что он убил Дрёма. И лишь сейчас за Григория ощутил, каким горем для того явился расстрел о. Петра и графа и как трудно ему здесь сидеть: это же дом графа, тот самый зал, в котором они оба выросли! И услышал голос: «Сынок, дружи с Адрюшей. Вырастете вместе, станете помогать друг другу!», «Сынок, почему ты бросил школу?»
— А ведь не Дрёма, ты меня хотел убить в тот день, Дрём просто под руку подвернулся, да?
Голос Григория не уводит из зала графа, звучит одновременно с его словами: «Сынок, тебе надо учиться, ты способный».
— Почему ты убил графа? Он был таким добрым!
— Ты меня не боишься? — с удивлением Будимиров прислушивается к себе: где гнев его? Странное чувство потери… щемит сердце…
— Убей меня, Бур! Ты убил тех, кого я любил. Ты разрушил жизнь тех, кого я люблю. Я устал от роли, которую ты мне навязал. Больше не могу так жить. Мне стыдно…
— Чего ты боишься? Ты мой единственный друг. Несмотря на то, что ты нагородил тут, ни один волос не упадёт с твоей головы. Только скажи, кто эта женщина!
— Сестра моя, — цедит Григорий. И резко: — Её не тронь!
Будимиров облегчённо вздохнул.
— Что ты так испугался? Ни за себя, ни за неё не бойся. Вы оба — под моей защитой. Она в твоём доме живёт? — спросил, подавляя лихорадку. — Идём скорее.
— Я не могу бросить правление!
— Можешь. Идём, — нетерпеливо Будимиров шагнул к двери. — Посади вместо себя кого-нибудь!
— Играть с ней не позволю! Ты не пощадил даже святынь.
— Я возьму её замуж. Сегодня. Сейчас.
И вдруг Григорий захохотал. Захлёбываясь, как ребёнок.
— Ты что? — опешил Будимиров. — Я сделаю её счастливой!
Григорий отсмеялся, пошёл к двери.
— Идём, раз требуешь.
— Нет, постой! — остановил его Будимиров.
Граф словно скребком провёл внутри — словно в мальчишку превратил его: начало жизни! Именно граф дарит ему Магдалину. И ничто больше не нужно и не интересно.