Улей
Шрифт:
Когда он закончил рассказывать ей свою историю, он просто сказал: - Я видел их, док... Элейн, я их видел. Они там, внизу, уже миллионы лет, размножаются, живут и ждут в этой теплой тьме. Ожидают нас... я знаю, что они ожидали нас. Это не имеет смысла, а может быть, и имеет, но я знаю, что это правда. Господи, я знаю, что это правда.
– Хотела бы я действительно думать, что ты все это выдумал, - это все, что она смогла сказать.
– Я тоже. Но мы все видели тот город, тех существ там. Боже.
Он сделал паузу, пытаясь восстановить дыхание, как он пытался с тех пор, как увидел их. Пытался отдышаться и пытался
– Хотя все это записано на пленку. Подожди, пока ЛаХьюн не наложит на нее свои лапы... у нас будет такое отключение, как никогда раньше. Могу поспорить, он даже никому не позволит это увидеть.
Шарки обеспечила его виски и ласковыми словами, подставила плечо, на которое можно опереться. Этого было достаточно. Этого должно было быть достаточно. Они были в ее комнате, сидели на кровати, и, может быть, это было лучшее место из возможных, а может быть, и худшее. Ибо то, что последовало дальше, было результатом химии. Позже они не могли сказать, кто начал. Это просто произошло. Они слились и потерялись в тепле и необходимости акта. Прелюдия была рассказом истории Хейса, никаких сладких пустяков, только огромная и всепоглощающая чернота, которую нужно было скрыть, нужно было где-то спрятать, и так оно и случилось. Как страх или скорбь, воздействие того, что, как они знали, было правдой, и того, что они предполагали, тоже оказалось правдой, бросило их в объятия друг друга, и связь стала целостной, потенциальная энергия стала кинетической, и сила стала реальной. Прелюдия закончилась, был акт, было движение, и дыхание, и стоны, и горячая кожа, и переплетенные конечности, и исход тепла, и, возможно, сердца коснулись и наполнились. Все, что Хейс мог вспомнить позже, это то, что он никогда не чувствовал себя таким сильным или таким слабым. Когда он был внутри Элейн Шарки, и она обнимала его, ее глаза светились лазурным пламенем, он никогда не чувствовал себя настолько живым и совершенно чистым.
Он знал, что было волнительно спать с женой другого мужчины. Незаконные острые ощущения, табу. Но это было далеко за пределами этого. Голод рос уже несколько недель, и это было лишь вопросом времени, когда зверь покажет зубы и наполнит брюхо. А потом, впоследствии, нега, тайна и память, которую они разделяли и хранили глубоко внутри себя в особом месте, которого другие руки не могли коснуться или надеяться запятнать. Это было их и только их, и этого было достаточно. Это было все и вся, и об этом не говорилось. Они не могли выразить это словами, как не могли держать души друг друга в ладонях. И в этом была вся красота: острые ощущения, радость и волшебство.
А позже, держа друг друга в объятиях, касаясь и не желая отпускать во веки, в темноте послышались тихие голоса.
– Что... что будем делать, Элейн?
– Я не знаю, Джимми, я просто не знаю.
И он тоже не знал, поэтому он лежал там, чувствуя ее и касаясь ее тела, вдыхая запах исходящего от нее аромата, который исходил не из какого-то флакона, а был просто ее внутренней красотой, заявляющей о себе как сладкий мед, жасмин и мускус.
Ответов не было, были только они вдвоем в темноте, чувствующие и чувствуемы. Слушали, как ветер свистит по территории и как кровь приливает к их вискам. Все что у них было в тот момент, были воспоминания об их соблазнении, и это было тайной.
23
ЛаХьюн уже слишком долго кормил их откровенным дерьмом, ожидая, что они прожуют и проглотят, и возможно попросят добавки, набьют желудки, улыбнутся и оближут тарелки дочиста, мои комплименты ебаному повару. Но с каждым днем делать это становилось
Конечно, ЛаХьюн, христианский святой, которым он был, вернул им Интернет и спутниковое телевидение, и, возможно, каждый должен был быть счастливее, чем пенис на фотосессии "Плейбоя", но все было не так просто. Телевизор, радио, интернет... когда тебя заперли и заколотили наглухо на пять месяцев в гробу Антарктиды, тебе крайне необходимы эти вещи. Как чистый воздух для дыхания. А когда кто-то накрыл тебе лицо подушкой и перекрыл дыхание, ты не особо благодарен, когда они ее сняли, и дали тебе подышать. Вы бы так сильно пнули их по яйцам, что их маленькие гонады влетели бы в их черепа, как шарики в игре в пинбол. Неважно, сколько милых слов о Законе о государственной тайне они напели вам в уши, вы пинали бы их сильно и уверенно, так чтобы, возможно, в следующий раз они учли это.
По крайней мере, именно так Славные Парни - Рутковский, Сент-Оурс и некоторые другие - видели этот маленький сценарий.
"Мы можем сидеть здесь и держать друг друга за члены, пока мочимся", - сказал им Сент-Оурс. "Или можем застегнуть ширинки и сделать что-нибудь. Мы можем показать этой гребаной обезьянке ЛаХьюну, с какой стороны его хлеб намазан маслом".
Возможно, это была потеря Майнера и излишек виски, а может быть, это была просто глупость в сочетании с изоляцией, заточением и разочарованием, которых у них было в достатке, но это имело смысл. Сент-Оурс говорил, а остальные слушали с почти религиозным восторгом, и планы строились, и ни один из них не выразил ни одного сомнения. Подобно стремительной реке, они позволили ей течь и нести себя, ни разу не подумав перекрыть ее плотиной.
В дальнем северном конце Дома Тарга, в конце коридора, отделяющего кают-компанию, вы могли найти радиорубку и шкафчики с припасами. Продолжая идти, сразу за поворотом вы обнаруживали комнату аварийного снабжения, в которой хранились дополнительные радиодетали, спасательное снаряжение, сублимированные продукты, парки - почти все, что вам может понадобиться, если ситуация станет тяжелой. Там же находился шкафчик с оружием.
И если вы хотели попасть туда, то достаточно было просто вышибить дверь ЛаХьюна через коридор. Зайти туда с тремя-четырьмя крутыми парнями с выпивкой в животах и забрать ключи.
ЛаХьюн не увидел, как они вошли.
Он спал, и в тот момент, когда его глаза начали открываться и заметили неясную фигуру, стоящую над ним, кулак уже врезался ему в висок. У него было достаточно времени, чтобы вскрикнуть, а затем еще один кулак ударил его прямо над глазом, и свет погас. ЛаХьюн погрузился в темноту, и его последним ощущением была боль и запах дешевого виски, запах тела и машинного масла... очень рабочий мужской запах.
– Свяжи эту чертову блевотину, - сказал Сент-Оурс, играя лоскутом кожи на костяшке пальца, который он сорвал об голову ЛаХьюна.
Рутковский и остальные - парочка специалистов по техническому обслуживанию по имени Биггс и Стоттс - просто стояли там, как игрушки, ожидающие, чтобы их завели, возможно, впервые полагая, что они ввязались в какое-то настоящее глубокое дерьмо. Такое дерьмо, в котором вы могли бы утонуть, когда выветрится виски.
– Чем?
– спросил Рутковский.
– Разрежьте несколько простыней, - сказал Сент-Оурс, - свяжите и заткните рот, а потом мы возьмем стволы и керосин и устроим барбекю с домашними питомцами Гейтса в хижине.